Статья Володи Горенштейна «Перекресток Мандельштама», вполне небестолковая и в реальном ракурсе. Впрочем, читать рекомендую только тем, кто не испытывает как раз именно от этого ракурса болезненных содроганий.

не в качестве новости, а просто чтобы были под рукой и для дальнейшего использования:

1. В июньской книжке <Звезды» новонайденные стихи Н. М. Олейникова (публ., подг. текста, посл. Игоря Лощилова). Здесь — два из шести:

Николай Олейников

БОТАНИЧЕСКИЙ САД

В Ботанический сад заходил, —
Ничего не увидел в саду.
Только дождик в саду моросил,
Да лягушки кричали в пруду.

И меня охватила тоска,
И припал я к скамье головой.
Подо мной заскрипела доска,
Закачался камыш надо мной.

И я умер немного спустя,
И лежал с неподвижным лицом…
В Ботанический сад заходя,
Я не знал, что остануся в нем.

1933

КУЗНЕЧИК

Что выражает маленький кузнечик?
Каков его логический состав?
Он сделан из крючков, он сделан из колечек,
Он чем-то связан для меня со словом “костоправ”.

Спина кузнечика горит сознаньем, светом,
Его нога сверкает, как роса.
С поджатыми коленками, пузатенький,
он выглядит пакетом;
Разрежь его — и ты увидишь чудеса:

Увидишь ты двух рыбок, плавающих вместе,
Сквозную дырочку и крестик.

1933

2. Наконец-то выверенная версия стихотворения Иосифа Бродского «На независимость Украины» (огромная благодарность Н. Е. Горбаневской), долгие годы бродившего в увечных расшифровках аудиозаписи и увечных списках с этих увечных расшифровок. Этому стихотворению — уже очевидно! — предназначено судьбой вынырнуть из небытия и встать в ряд самых прославленных стихотворений Бродского. На мой личный вкус — вполне заслуженно. Здесь со всем возможным блеском демонстрируется не только поэтический талант и большой ум Иосифа Бродского (последнее едва ли не самое важное в наше время — талантливых людей всегда много; с умными, т. е. просто-напросто быстро и хорошо соображающими, дело обстоит гораздо хуже; надо полагать, это вирусная инфекция, вроде гриппа-испанки, ничем иным не объяснишь, что все естественные соотношения нарушены), но что и сердце у него было на верном месте.

Ниже повторяю это, несомненно, самое важное и «действующее» из поздних стихотворений Бродского. В журнале Натальи Евгеньевны оно, к сожалению, мгновенно обросло какими-то нечленораздельными криками, частично на совершенно моноцеллюларном уровне, чего здесь, надеюсь, не произойдет.

И даже точно не произойдет, потому что комментарии такого умственного качества буду просто удалять.

Иосиф Бродский

НА НЕЗАВИСИМОСТЬ УКРАИНЫ

Дорогой Карл Двенадцатый, сражение под Полтавой,
слава Богу, проиграно. Как говорил картавый,
время покажет — кузькину мать, руины,
кости посмертной радости с привкусом Украины.

То не зелено-квитный, траченый изотопом,
— жовто-блакитный реет над Конотопом,
скроенный из холста: знать, припасла Канада —
даром, что без креста: но хохлам не надо.

Гой ты, рушник-карбованец, семечки в потной жмене!
Не нам, кацапам, их обвинять в измене.
Сами под образами семьдесят лет в Рязани
с залитыми глазами жили, как при Тарзане.

Скажем им, звонкой матерью паузы метя, строго:
скатертью вам, хохлы, и рушником дорога.
Ступайте от нас в жупане, не говоря в мундире,
по адресу на три буквы на все четыре

стороны. Пусть теперь в мазанке хором Гансы
с ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы.
Как в петлю лезть, так сообща, сук выбирая в чаще,
а курицу из борща грызть в одиночку слаще?

Прощевайте, хохлы! Пожили вместе, хватит.
Плюнуть, что ли, в Днипро: может, он вспять покатит,
брезгуя гордо нами, как скорый, битком набитый
отвернутыми углами и вековой обидой.

Не поминайте лихом! Вашего неба, хлеба
нам — подавись мы жмыхом и потолком — не треба.
Нечего портить кровь, рвать на груди одежду.
Кончилась, знать, любовь, коли была промежду.

Что ковыряться зря в рваных корнях глаголом!
Вас родила земля: грунт, чернозем с подзолом.
Полно качать права, шить нам одно, другое.
Эта земля не дает вам, кавунам, покоя.

Ой-да левада-степь, краля, баштан, вареник.
Больше, поди, теряли: больше людей, чем денег.
Как-нибудь перебьемся. А что до слезы из глаза,
Нет на нее указа ждать до другого раза.

С Богом, орлы, казаки, гетманы, вертухаи!
Только когда придет и вам помирать, бугаи,
будете вы хрипеть, царапая край матраса,
строчки из Александра, а не брехню Тараса.

В декабрьской за прошлый год «Иностранной литературе» отрывки из совершенно замечательных записок Льюиса Кэролла о его поездке в 1867 г. в Россию (единственном его путешествии на континент, между прочим). В переводе Н. Демуровой.

К сожалению, выбраны не самые интересные (на мой вкус, понятно) отрывки — все больше о церквях да богослужениях, чего много — поездка была вроде церковной командировки и Кэролл полупрофессионально интересовался конфессиональными различиями. Но записки содержат совершенно гениальное описание Петербурга как города, построенного для великанов (в свое время я цитировал его в «Новом Големе»), проникновенную историю о попытках купить фотографии девочек в одном петербургском фотоателье и много всего другого волнующего.

Впрочем, и приведенное в «ИЛ» описание Москвы — чисто изобразительно — необыкновенно по красоте: «5 или 6 часов мы бродили по этому удивительному городу — городу белых и зеленых кровель, конических башен, выдвигающихся одна из другой, словно в подзорной трубе, городу золоченых куполов, где, словно в кривом зеркале, отражаются картины городской жизни; городу церквей, которые снаружи похожи на кактусы с разноцветными отростками (одни венчают зеленые почки, другие — голубые, третьи — красные с белым), а внутри все увешано иконами и лампадами и до самого потолка расписано красочными фресками; и, наконец, городу, где мостовые изрезаны ухабами, словно вспаханное поле, а извозчики требуют, чтобы им надбавили 30 процентов, «потому как сегодня Императрица — именинница»».

Во-первых, блистательный рассказ Сергея Юрьенена в «Новом береге» — 17. Называется «Мальчики Дягилева». Подзаголовок — «евророман, конспект», т. е. конспект евроромана — и действительно, на нескольких страницах развертывается и свертывается треугольник «Мясин — Дягилев — Нижинский». Впрочем, лучше прочесть рассказ, чем мой пересказ. Последнее: следует обратить особое внимание на отрывки из дневника Нижинского в переводе Сергея же Сергеевича Юрьенена — там всё: и безумие, и гений, и полуграмотность, и даже, кажется, польский акцент.

Во-вторых, в «Ново -открыто -м мире» девятый номер прочел я ламца-дрица-оп-ца-ца рецензию Никиты Елисеева на книгу стихов Г. И. Алексеева «Избранные стихотворения». Судя по рецензии (книги мне еще не добыли, хотя и обещали — это не укоризна, а кроткое напоминание!), в томе содержатся и некоторые поэмы, как минимум, «Жар-птица», которую рецензент именует «великой книгой о блокаде». Стало быть, не только стихотворения. Впрочем, это мелочи, конечно, да никто и не ожидал от издательства «Геликон Плюс» внимания к подобным подробностям. Прекрасно, что книга появилась, неплохо, что рецензия вышла: Геннадий Иванович Алексеев — фигура чрезвычайно интересная в своей … типичности? … нетипичности? В своей типичной для своего времени нетипичности, — пожалуй, так.

Рецензия, собственно, как рецензия. Ничего дурного я сказать о ней не могу. Слегка приблизительная по высказыванию, да и по фактологии. Г. И. Алексеев, например, не только «учился на архитектора», но и выучился на него, и даже преподавал архитектуру в Ленинградском инженерно-строительном институте. Любопытно было бы сообщить иногороднему читателю, что поэт-верлибрист Алексеев был членом СП СССР, автором нескольких книг. При этом его неопубликованные рукописи вполне циркулировали в «профессиональном самиздате» — т. е. среди литературной общественности, я их помню и люблю с юности. Это, может, и необязательные сведения, но с их помощью можно поставить фигуру поэта хоть в какое-то конкретно-историческое соответствие с его жизнью и творчеством. «Мистика и духовидчество» — это очень хорошо, но только на фоне реальных обстоятельств существования. Впрочем — к большому сожалению — нельзя исключить — и никогда нельзя этого исключать — что в исходном тексте все было как раз очень хорошо и подробно изложено, а потом все так сократили и отредактировали, что автор стоит в чистом поле, разводит руками и сам на себя удивляется: и как же это я выгляжу тут, каким чучелом! Я, конечно, нравов отдела критики «Нового мира» не знаю, никогда там (и вообще в этом издании) не печатался, и если что, то заранее извиняюсь, но исхожу из общеизвестного обыкновения (в газетах, конечно, это встречается чаще, чем в журналах, но и в журналах тоже бывает). Вследствие всего вышесказанного я обычно практикую своего рода презумпцию невиновности по отношению к авторам литературно-критических статей, появляющихся в периодике. Да и вообще — статьи Никиты Елисеева (с которым я лично незнаком, как не был лично знаком и с покойным Г. И. Алексеевым) мне по большей части всегда скорее нравились. Конечно, бранные отзывы у него выходят живее и радостнее, чем похвальные, но это явление почему-то нередкое. Выбор предметов издевательства (на которое он признанный мастер) у меня (за одним или двумя исключениями) протеста не вызывает — в отличие от выбора предметов восхваления — тоже за некоторыми исключениями, одно из которых — Геннадий Иванович Алексеев.

Но что меня в это рецензии совершенно поразило, так это:

Для этого-то и нужен верлибр Геннадию Алексееву. Верлибр — это ведь тень стихов. Белый стих на то и белый, чтобы быть призрачным, прозрачным, привиденческим, привидевшимся. Он словно из другого мира, где не действуют наш ритм, наши созвучия.

То есть получается, что верлибр и белый стих синонимы? Не буду вдаваться в определения верлибра — их у него множество и все довольно бестолковые, но мне всегда казалось, что даже студенты Литературного института усваивают в конце концов, что белый стих — это нерифмованный регулярный стих. Когда-то мне приходило в голову, что при некотором расширении понятия о регулярности стихе можно с помощью «белых дольников» и т. п. отбить часть пространства у верлибра как у поля отрицательно определяемых сущностей — нерегулярного нерифмованного неметрического и т. д. Преследовать эту идею я, не будучи филологом, естественно не стал, за стиховедческой литературой давно уже слежу крайне нерегулярно (но рифмованно), но дело, конечно, не в том.

Неужели все уже так далеко зашло? Мне, кстати, было бы как-то спокойнее, если бы вышестоящая синонимизация оказалась на совести отдела критики «Нового мира».

Но в целом не могу не сказать, что я огорчен. Пустяк, а неприятно.

— нет, не пугайтесь! —

рецензия В. И. Шубинского на двухтомник Аронзона.

Андрей Урицкий обращает наше внимание на повесть Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско»:

В ноябрьском «Новом мире» опубликована замечательная повесть Всеволода Петрова «Турдейская Манон Леско», написанная еще в 1946-м (со знаком вопроса рядом с цифрами). Всячески рекомендую интересующимся; только не надо доверять предисловию Бочарова. Почтенный литературовед поставил эту повесть в какой-то совершенно дикий контекст — ни к Виктору Некрасову, ни к Астафьеву и Владимову «Турдейская Манон Леско» отношения не имеет ни малейшего, это вообще проза не военная и не советская. Эта проза родом из Серебряного века, а искусствовед Всеволод Николаевич Петров (1912 – 1978) был учеником Пунина, собеседником Кузмина, другом Хармса, и этот контекст ему более к лицу. С Бочаровым можно согласиться в одном: «Из тайников словесности мы получаем прозу классического свойства».

Предисловие, конечно, было бы поразительным по глухоте и бессмыслице, но поражаться уже не приходится. Я лично давно перестал. Года так с 1983-го примерно.

«Родом из Серебряного века» — это Андрей, разумеется, прав, но именно что «родом». «Проекция развития», экстраполяция Серебряного века. В принципе, перед нами очень характерная по фактуре проза ленинградской «оттесненной литературы» 30-х гг., в первую голову, кузминского круга. Собственно, и на Николева похоже. Только, я бы сказал, совершеннее по фразе. Но, кажется, и некоторые другие техники присутствуют, в том числе, может быть, и некоторые очень маргинальные советские. А иногда ритм фразы напоминает о будущем — о ленинградской прозе 60 гг. Такое опущенное звено…

Любопытные темы для докладов и диссертаций: сравнение со «Спутниками» Пановой, например. По тематике, так сказать. И как иллюстрация антропологической разницы. Или с «Коровой» Гора. В принципе, по развитию стилистики сходное направление со сходными источниками (в несколько другой пропорции, разумеется). Но у Гора, на мой взгляд, мало что получилось. А у Вс. Петрова много что.
А вот еще: «Поэт Сергей Петров и прозаик Всеволод Петров — последнее поколение первого русского модернизма». На самом деле, даже как бы «послепоследнее» поколение. Была бы задача его собрать — из теней, из намеков, из экстраполяций. Тогда бы оно стало действительно последним.

Сочинил половину колонки и заслужил отдых. Поэтому почитал немного из «Воздуха». Расхлопнулось на поэтах Харькова. Риссенберг хороший, Евса довольно хорошая, Минаков так просто очень мне понравился! Константин Беляев и Олег Петров. Стихотворение Юрия Цаплина совершенно замечательное про песенку, которое мы в «Альманахе» пускали. Да мало ли… Может, и другие, которые выходят за пределы моих эстетических горизонтов, по-своему прекрасны. Наверняка даже. В любом случае, много всего вполне качественного и квалифицированного.

И тут вспомнил я, как знаменитый немецкий поэт Оскар Пастиор (позже лауреат Бюхнеровской премии, умерший во время Франкфуртской книжной ярмарки этого года) поехал навестить свой любимый город Днепропетровск, где был в лагере, и обратил внимание, что там никто не разговаривает по-украински, а все разговаривают по-русски. «Значит, — сообразил Пастиор, — там и пишут не по-украински, а по-русски!» — и навел шороху на организаторов семинаров и издателей серии книг «Poesie der Nachbarn» — «Поэзия соседей» в том смысле, что приглашать на как раз подготавливаемый тогда семинар »Поэзия Украины» только украиноязычных авторов с Украины, где не меньше половины населения читает и пишет по-русски, является чистой воды апартеидом и поощрением самого примитивного и мелкого культур-шовинизма, если не хуже. Им это сначала в голову не приходило (в газетах тут об этом не пишут). Вот они нам и позвонили, навести справки — так ли? правда ли? не преувеличивает ли Оскар?

«Правда», — говорим. «Да, — соглашались устроители и озадаченно лезли в потылицю. — Это мы как-то не доглядели, нехорошо получается». Но менять что-либо было уже поздно.

Между прочим, милые молодые люди, которые в Москве отказываются выступать по-русски, а в Германии все время пытаются поговорить со сцены на ломаном немецком, могли бы и сами признаться, что часть их соотечественников творит на «языке попсы и блатняка». Не держать бедного Ганса в обаянии.

Все-таки не удержался и прочитал в «Новом береге» стихи. Что удивительно, подавляющее большинство стихов — хорошие, а несколько — даже и очень хороших. Странная вещь, непонятная вещь. Но приятная.

Стихи номера: Елена Шварц и Ольга Мартынова. Стихотворение Ольги Мартыновой «душенька, неженка, ряженка…» знакомо уже подписчикам этого журнала. Теперь, после публикации, я снимаю замок с соответствующей записи.

«Рим в четыре руки» — статья Антона Нестерова о книге Ольги Мартыновой и Елены Шварц «Rom liegt irgendwo in Russland».

Две статьи Валерия Шубинского:

«От Обводного до Грибоедовского». О ленинградских ЛИТО 1980-х (в блоке материалов, посвященном семидесятилетию В. А. Сосноры)
и рецензия на книгу Ивана Жданова «Воздух и ветер».

А также:
Олег Юрьев. «Бедный юноша ровесник…» (о Евгении Хорвате). См. также в этом журнале — с обширными комментариями.

Разумеется, в номере масса других интересных материалов, которых я еще не читал. Это объявление — скорее услуга «Новой Камеры хранения» своим авторам.

Вот все читают в свежеиспеченных «Вопросах литературы» какую-то ерунду. Там, понимаете, одна старая баба выпустила на улицу бабу помоложе — цепляться к людям и скверно лаяться, а сама сидит в окошке и дует чай с блюдечка. Самое интересное там не первое и не второе, а третье — статья Нины Королевой «Любимые строки — забытые имена».

Статью, с одной стороны, очень рекомендую. Там рассказывается про разные редкие тексты (напр. …»Поведи меня, миленький, в бар, Там, где скрипки поют до рассвета, Подари золотой портсигар И чулочки телесного цвета…») и полностью, например, приводится не только «Когда качаются фонарики ночные», но и великая песнь про диван («…В животе, в животе снуют пельмени, Как шары билльярдные. Дайте нам, дайте нам хоть рваных денег — Будем благодарные..»).

(К сведению сотрудников журнала «Вопросы литературы»: «бильярдный» на самом деле пишется с одним «л». О. Ю.)

С другой стороны, Н. Королева, конечно, еще одна посланница все той же самой старой бабы, в чем и признается по ходу статьи («мой любимый поэт»).

Забавна преамбула:

Два известных петербургских литератора по электронной почте задали мне вопрос, кто автор строк “То академик, то герой, / То мореплаватель, то плотник”, и я небрежно ответила: “Пушкин, разумеется! С чего это вы засомневались?” Мой приятель уточнил вопрос: “Я искал в “Полтаве”, “Езерском” — и не нашел”. Тут уж я в большом изумлении написала: ““Стансы”, 1826 год, обращено к Николаю I, первые строки: “В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни…”” Написала — и задумалась; и стала сочинять веселые “эссешки” на тему “Любимые строки — забытые имена”.

Вывод из этого можно сделать только один: престарелые ленинградские бандерши запретили в г. Санкт-Петербурге некоторые стихи А. С. Пушкина. Те из них, какие нельзя было бы напечатать в «Новой газете».