У меня уже третий день комментарии не ходят в почту.

Это у всех так или только у меня?

I’ve never seen an ugly bridge
(из стихов Мерилин Монро)

Был город, который почти улетел,
Стал дутыми гроздами облачных тел,
Перетек в темноты колоннады.
Лишь тени подледные на жидкой земле,
Лишь птицы подлетные в небесной золе —
Пали цепи, сотлели канаты.

Его колокольни сквозили костьми
И голые кони горели из тьмы,
И ангелов бычились лица,
Когда над ночными мостами не здесь
В мерцающих шариках промзглая взвесь
В решетки пыталась налиться.

Мы úз дому вышли, он еще был —
В подшерстки деревьев вмерзающий пыл
И сизые контуры рая.
Но чуть обернулись — пространства пусты,
Лишь только ползут над рекою мосты,
Сыромятную ночь растирая.

III, 2011

Аплодисменты. Занавес открывается. Сцена представляет собой зрительный зал, точно такой же, как зрительный зал. Собственно, совершенно неясно, где зрительный зал, а где сцена, и кто тут зрители, а кто артисты. И те, и те не шевелятся, глядя друг на друга. Такое ощущение: кто первый шевельнется, тот и сцена. В одном из кресел какой-то мужчина с кирпичным лицом, поросшим белыми волосами, привстает — и одновременно на симметричном кресле привстает мужчина с поросшим белыми волосами кирпичным лицом. Какая-то девушка берет нежные круглые щеки в руки и поворачивает ими голову из стороны в сторону — и такая же девушка напротив берет в руки круглые нежные щеки и из стороны в сторону поворачивает ими голову: из обеих темнот сверкают влажные глаза. Всякое движение в зале отражается движением в зале. В конце концов публика начинает неуверенно аплодировать — и публика начинает неуверенно аплодировать. Аплодисменты постепенно стихают. С обеих сторон тишина, неподвижность. Из первых рядов неуверенно встают два молодых человека в коротких пиджачках, боком подходят к границе между залами, медленно поднимают руку — один правую, другой левую — на уровень глаз, совершают несколько протирающих движений, потом осторожно останавливают ладони перед взаимными лицами, простукивают кончиками пальцев кончики пальцев друг друга – наконец-то ясно, что перед зрительным залом просто поставлено зеркало! Какое облегчение!

Молодой человек вынимает из кармана своего пиджачка бутылку пива, размахивается и изо всей силы бьет сверху вниз перед собой. Ударом обоих молодых людей отбрасывает назад, к креслам первого ряда. По их лицам течет кровь, осколки блестят на груди. Занавес закрывается. Аплодисменты.

Ходили сегодня на радио — слушать только что смонтированную постановку «Петербургские близнецы» по нашей с О. Б. Мартыновой радиопьесе. О Бродском и Аронзоне, о близничном мифе ленинградской поэзии, о театре петербургских теней. Это первая радиопьеса для каждого из нас и к тому же наше первое за тридцать лет знакомства сочинение, написанное в соавторстве.

Спектакль получился на удивление хороший, но я, собственно, не о том.

Пока его слушал, задумался снова о Бродском и Аронзоне, об их разорванном сиамском существовании, о котором уже много думал:

Несомненно, все эти коллизии в будущем еще будут оживленно обсуждаться, но свою точку зрения выскажу уже сейчас: в конце 50 — начале 60 гг, когда Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот. Мне кажется, непредвзятый взгляд на стихи и того, и другого этого времени отчасти объясняет этот мой мифологический образ.

Сейчас, когда я слушал спектакль, в частности несколько раз, лейтмотивом возникающий разговор между Бродским и Аронзоном, зафиксированный в дневнике Риты Аронзон-Пуришинской:

— я подумал, следовало бы сказать еще одно: в этих двух половинках разрезанного ленинградского яблока познания жизни проявлены со всей выразительностью два основных типа восточноевропейского еврейства — миснагдский и хасидский. Рыжий хазарин Бродский — естественно, миснагд, горбоносый сефард Аронзон — конечно, хасид.

Как сказано в замечательных воспоминаниях Ехезкеля Котика (которые я недавно с наслаждением читал — спасибо за подарок Валерию Ароновичу Дымшицу):

Кстати, немного поясняет взаимоотношения двух великих поэтов.

(Мне тут справедливо указывают, что идея наложения этих двух типов на одну из двоичных мифологем русской поэзии ХХ в. принадлежит М. Н. Эпштейну и воплощена им в статье «Хасид и талмудист. Сравнительный опыт о Пастернаке и Мандельштаме», опубликованной в № 4 журнала «Звезда» за 2000 г.

Так что полемизировать с этой очевидной чушью насчет Пастернака и Мандельштама я не буду, а первенство М. Н. Эпштейна в смысле самой идеи вполне готов признать.)

Всякому, имеющему представление о сути различий между миснагдами и хасидами — и в религиозном, и в этнографическом смысле, да и в смысле превалирующего темперамента — ясно, хотя бы из вышеприведенного теологического разговора, что он в точности попадает в сердцевину этих различий!

Почему в качестве подарка к дню русской армии выставляется авторское исполнение рассказа Вас. Аксенова «Жаль, что вас не было с нами» — с пластинки фирмы «Мелодия»?

Да потому что я и сам получил эту пластинку на 23 февраля, в подарок от коллектива сотрудниц отдела учреждения, именовавшегося «Ленсистемотехника», куда меня в начале 80-х гг. распределили по окончании Финансово-экономического института им. Н. А. Вознесенского (б. вундеркинда сталинских финансов, замерзшего, насколько известно, при этапировании в открытом вагоне).

Коллектив решил, что для молодого человека, по приходе на службу завтракающего принесенными с собой бутербродами с колбасой из мяса степных животных и сыром «Пошехонский», прочитывающего купленные по дороге газеты «Ленинградская правда», «Известия» и «Советский спорт», а затем опускающего кучерявую голову на изрезанный стол, что оставлял на щеках насечки типа полинезийских, пластинка «несколько заумного», по ихним представлениям, и нелегального писателя Аксенова — самый подходящий подарок.

Надо заметить, что Аксенов к тому моменту уже несколько лет как был «в отъезде», что твой Курбский, и где симпатичные итээровки раздобыли крамольную пластинку, остается их тайной. Могла, конечно, заваляться и в магазине, но вполне возможно, что кто-нибудь из дам пожертвовал из личных запасов.

Во всяком случае, это был мой лучший подарок на 23 февраля — и теперь я дарю его вам, защитники, полузащитники и нападающие любезного Отечества! Собственно, нам — я себя как выведенного за штат запасного офицера финслужбы не исключаю из поздравляемого множества.

Рассказ очень смешной и хороший (правда, я никогда не читал его на бумаге — и не собираюсь, зачем портить впечатление), едва ли не лучшее, что я знаю у этого автора, читает Аксенов очень славно. Как говорил глухой В. А. Соснора, заключая выступление одного из своих учеников: «Написано — прекрасно! Прочитано — прекрасно!»

…С обеденного перерыва (маленький двойной или четверной с кольцом «Песочное» в одной из трех-четырех морожениц на площади Мира или на Садовой в промежутке от площади Мира до Апраксина двора — чаще всего в компании с О. Б. Мартыновой, приходившей из Дворца пионеров и школьников, где работала машинисткой методического отдела, а иногда в обществе В. Б. Кривулина, служившего редактором в санитарно-гигиеническом издательстве, располагавшемся, кажется, в Апраксином переулке) молодой человек по мере возможности в учреждение не возвращался. Или возвращался несколько позже положенного. Впрочем, эти полтора года службы «по распределению» — отдельная история и отдельная вселенная, состоящая, как я теперь понимаю, из совершенно умопомрачительных персонажей, вроде Рудольфа Абрамовича З., любителя голодания, ходившего на службу с большим эмалированным бидоном для сплевывания, заполняемым к концу рабочего дня наполовину, и к тому же в пиратской повязке на одном глазу — модная теория утверждала, что таким образом зрение прикрытого глаза экономится и — при чередовании наложения повязки — глаз хватает на дольше, может быть, на две жизни. Про Рудольфа Абрамовича я могу вообще много чего рассказать смешного и интересного — я с ним один раз даже дрался, на кулачках! Если когда-нибудь еще соберусь писать прозу по-русски (что кажется мне сейчас маловероятным), надо будет этот сонно-веселый паноптикум описать. Включая внутренности сангигиенического издательства с прекрасными, отредактированными В. Б. Кривулиным плакатами на стенках, а также день смерти Брежнева, когда траурная сирена застала нас с О. Б. Мартыновой в одной из морожениц вонзавшими молодые зубы в пожилое песочное колечко — и как мы под эту сирену медленно и деликатно хрустели половинками жареного арахиса, обсевшими злополучное кольцо.

В общем, весело было. Жаль, что вас не было с нами.

Каучук в сердечной мышце
Толсто гнется, жестко лит —
О земновидце, о небослышце
Ночное дерево скулит.

Kорона eго уже домеркла,
И его посох дотрещал,
И снег бежит, как водомерка,
По скалистым его хрящам.

II, 2011

На сайте «Новая Камера хранения» открыта страница премии за стихотворение года «Бабочка Аронзона».

Раздел, посвященный премии за 2010 год содержит короткий список из шести стихотворений и выбранное постоянными и непостоянными авторами НКХ стихотворение 2010 года.

Иосиф Бродский прилетел в Тбилиси в конце 60-х годов… Тогда он переводил стихи моего брата Отара. Гостил он всего один день, “хотел посмотреть, какие вы на самом деле”. Потом его блестящие переводы стихов Отара цензура изъяла из русской книги… Иосиф уже был выслан из Союза, и его имя нельзя было даже упоминать. Вспоминаю, что он был без пальто, руки в карманах. —

это в статье Инны Кулишовой «Бродский и Азия: метафизическая несовместимость» цитируется мемуар грузинского поэта Тамаза Чиладзе.

Мне лично эта история знакома в совершенно ином виде, со слов одной ленинградской филологической дамы, переданных ее ближайшей подругой (слышали в начале 80 гг.). Дама (с дружескими связями в Тифлисе) попыталась устроить для Бродского, нуждавшегося в его послессылочном состоянии в постоянном источнике переводческой работы, сотрудничество с Отаром Чиладзе. Тот выдал подстрочники. Бродский сделал переводы и приехал в Тифлис. Чиладзе прочитал переводы и сказал в характерном неподражаемо-благородном тоне, что стихи-де получились великолепные и он-де, Отар Чиладзе, таких великолепных в жизни бы не смог написать. Поэтому он-де и не может опубликовать их под своим именем. Бродскому ничего не оставалось, как повернуться и уехать. Именно поэтому визит длился один день (!) — кто же приезжал в советские времена в «Тыбилиси» на один день, в обычном случае уже застолье продолжалось двое суток.

Насчет «цензуры», которая «вырезала», что-то я очень сомневаюсь, если честно. Если речь идет об издательстве «Мерани», так и прямо не верю — где им там было разобраться во всех этих Бродских. А если о московском издательстве — то обратно вряд ли: переводы уехавших, конечно, изымались, но тоже далеко не всегда. Было бы интересно посмотреть на доказательства обратного — редзаключение, например: «Ай-я-яй, уберите переводы Бродского!» или письмецо от «цензуры».

Но главное даже не это, а простая арифметика: от 1966, когда произошел однодневный визит, до 1972 года, когда Бродский уехал. легко посчитать, шесть долгих лет прошло, за это время, если бы Чиладзе переводы действительно принял, то он их и в журнале мог бы напечатать, и в альманахе, а хоть и в газете «Советская Грузия». Да и не раз. Бродскому в его ситуации важны были не столько деньги, сколько сами факты публикации.

Вообще, если кто не знает, Отар Чиладзе был более чем приличным поэтом (если судить по переводам Натальи Соколовской) и довольно увлекательным романистом в жанре «кавказского мифологического реализма», как его в семидесятые годы воспитывал журнал «Дружба народов». Тогда мы, конечно, не понимали, что за всей этой возвышенной мифологией скрывается такая же темная, косная, упертая, закомплексованная злобá советского интеллигента в первом поколении, что и у всяких Беловых-Распутиных-и-как-там-их-еще звали, что это «нацменский пандан» (насчет «первого поколения» — знаю, знаю про бабушек, про князей — слыхали и не раз: всё это неважно — неважно, кто из какой семьи происходил, в советской цивилизации интеллигенты были только в первом и во втором поколении, в третьем они уже снова опадали или в первое, или во второе — да и сейчас, кажется, дело обстоит не иначе). Мне романы Чиладзе тогда нравились, хотя я, в сущности, предпочитал Чхеидзе.

В 90-х гг. я прочел — в немецком переводе — еще один его роман, где уже никакого мифологического реализма не было, да и зачем? — свобода, пиши чего хочешь. В результате получилось очень уныло — из какой-то несуществующей и глупой «реальной жизни». Но это явление системное, относящееся ко всем советским писателям — когда с них сняли необходимость выкручиваться, выяснилось, что ничего другого они толком не умеют. Но злобá и закомплексованность, конечно, вылезли в открытый текст.

СМЕРТЬ ПОЭТА

Ли Бо думал обнять луну,
Но луна обняла Ли Бо.
Ли Бо взлетел к лунному дну
Ни для чего.

Зря мыслит тростник
В четырех потоках луны,
Зря волна кувыркает лунный диск,
Ли Бо не видит диска, не видит луны, волны.

Ли Бо думал обнять луну,
Но луна обняла Ли Бо.
Ли Бо взлетел к лунному дну
Ни для чего.

На башне семи небес,
Что смотрится в дольний лес,
Пилюли-пули
Чайный мудрец, скворец
Выплюнул в бело-черный свет,
В родовой и смертный разрез –
Свечу задули.

Пели и пили
На берегу луны,
Один за другим уплыли
Рисовые челны.

Выпей, выпей чашку
Тутового вина,
На промокашку
Тушь опрокинь,
Останься один –
Свечу задули.

Ли Бо думал обнять луну,
Но луна обняла Ли Бо.
Ли Бо взлетел к лунному дну
Ни для чего.

Уйди-уйди – лепечет
Бело-черный свет,
Низ взлетает на нечет,
На чет оседает верх.
Он выпивает чашку
Тутового вина,
Снимает тело-рубашку,
Луна остается одна.

Ли Бо думал обнять луну,
Но луна обняла Ли Бо.
Ли Бо взлетел к лунному дну
Ни для чего.

————————————————————
Мы благодарим всех, принявших участие в обоих турах голосования. «Явка на выборы» составила, между прочим, ровно 54 %.
В ближайшее время на сайте «Новая Камера хранения» будет открыта страница премии за стихотворение года «Бабочка Аронзона».

Координатор премии
Кирилл Иванов-Поворозник