Алфавит в произвольном порядке № 5: «М»

Александр Миронов

Есть два поэта, оба бесконечно любимых. Обоих зовут Александр Николаевич Миронов. И это один и тот же человек.

Первому поэту когда-то (в 70 — 80 гг. прошлого века) диктовали его стихи некие эфирные по тонкости звука и материи существа — пускай не жители Эмпирея, но из племени духóв несомненно. Второй — с начала 90 гг. и по сей день — пишет их сам, человеческой, дрожащей от ярости и страха рукой. — так написал я в кратком предварении посвященного Миронову отдела второго «Временника НКХ»

То ослабение, оглушение, оцепенение, то почти что обморочное состояние, подобное поэтической смерти, в которое впадает почти каждый русский поэт вокруг своего 38-го года (речь идет только о мужеском поле — у женщин это складывается почему-то не совсем так, хотя вот у Ахматовой, кажется, было что-то похожее…) и из которого выходит он лишь через несколько лет (а иногда и через очень много лет, если вообще; а иногда, как мы знаем, и физически не переживает этой страшной немоты — или даже только ее предчувствия) — явление малоизученное и когда-то тягостно меня волновавшее, а теперь просто занимающее — так вот, это состояние совпало у Миронова с концом восьмидесятых и началом девяностых — то есть с типологически сходным обмороком всей России, не знавшей ни как ей жить, ни зачем, ни предполагается ли это вообще. Но пропасть, разверзшаяся перед Мироновым, была, по всей видимости, глубже и чернее всякой другой пропасти всякого другого поэта этого времени.

Одно дело в теплой, тесной, уютно и отвратительно пахнущей горячим дерьмом и холодной кровью утробе суки-Совдепии, задыхаясь, но все-таки дыша опускающимся на тебя шуршащим прозрачно-черным и слепяще-светящимся ленинградским паром, от всего прочего отстраниться и сосредоточить себя лишь на незнаемых голосах — то ли бесовских, то ли ангельских, тончайшими переливами заманивающих тебя в неизвестно какие отравленные дали. И достичь, говоря с ними и говорим ими, сладости звука «италианской». Не думаю, что это было так уж легко и просто — да и удалось, в сущности, одному Александру Миронову (впрочем, другие ставили себе другие задачи) — но все устройство тогдашней жизни помогало ему: после нескольких развилок, ясных внутренних решений («вам туда, а нам, извините, туда») почти все практические вещи и значительная часть теоретических происходили в той жизни «на автомате» — без тебя, без твоего внимания и участия: можно было полностью сосредоточиться на одном — одном-единственном, самом существенном.

Когда плева порвалась и все мы так или иначе вывалились на холод и ветер, лишенному родной вонючей утробы Миронову пришлось вдруг заговорить «от себя», своим собственным голосом — и, к моему личному, например, изумлению, таковой у него оказался. Это голос отвращения и ненависти, но звук его — металлический, со скрипом и лязгом, но и с дальним гулом, иногда звучит чуть ли не соблазнительней прежнего, отравленно-сладостного голоса сфер.

«Решение» Александра Миронова оказалось уникальным — он нашел или вывел в себе принципиально другого поэта. Не видоизменил поэтику, не перешел в другое «направление» и т. п. и т. д. (подобные процедуры встречаются у поэтов, особенно у долго живущих, довольно часто) — а просто взял да и вынул из себя второго поэта.

КАМЕРА ХРАНЕНИЯ — non pars sed totum

СТИХИ

Игорь Булатовский. J
Александр Беляков. Новые стихи
Наталья Горбаневская. Стихи 2007 г.
Алла Горбунова. Стихи
Илья Кучеров. Стихи

О СТИХАХ

Валерий Шубинский. Игроки и игралища (Очерк поэтического языка трех ленинградских поэтов 1960 — 1970 годов)
Валерий Шубинский. Рецензия на книгу Игоря Булатовского «Карантин»
Сергей Слепухин. Сценография драмы (О стихах Олега Юрьева)

Отдельностоящие русские стихотворения:

Евгений Шварц (1896 — 1958). СНЫ. Предложено Р. Д. Тименчиком

АЛЬМАНАХ НКХ Выпуск 18: Стихи Ольги Мартыновой (Франкфурт), Дмитрия Строцева (Минск) и Аркадия Штыпеля (Москва)

Скачал — и сам не знаю зачем — несколько «аудиокниг», т. е. просто советских радиозаписей; теперь приходится слушать. «Метель» вчера читал Баталов — густым голосом без обычного у него ощущения подбулькивающих где-то в глубине ста грамм.

Удивительное сочетание: беззлобно-иронический, но вполне отчетливый показ несущественности, необязательности, незначительности рядового человеческого существования (барышня начиталась французских романов — следовательно, была влюблена) и единственности, безвозвратности, полной серьезности каждой жизни, даже самой глупой и незначительной, если на нее наведено увеличительное стекло повествования. При неотмене глупости и незначительности. Впрочем, это все и так, конечно, известно.

А вот за «Музыка играла завоеванные песни…» можно отдать всё! Это так же невероятно, как полосатое пирожное в «Барышне-крестьянке». Вообще, все описание возвращения армии из Европы я бы заставлял русских школьников учить наизусть вместо пресловутой дубины и пресловутого дуба. По прозе это как минимум не хуже, но — при всем почтении к графу — исторические его и прочие представления, прямо или косвенно отражающиеся и в этих отрывках, все же есть представления урожденного сектанта, отдельного путаного человека, вечно себя запутывающего и распутывающего — своего рода самодура ума. В принципе, в мире представлений Льва Толстого мог жить только сам Лев Толстой, для прочих он или слишком тесен, или слишком просторен. Ребенок в нем или ничего не понимает, или понимает слишком много.

Сцена возвращения русской армии из «Метели», выученная вовремя (в классе пятом-шестом, не позже) наизусть, могла бы не только утвердить восхищение русским словом (на это и дуб с дубиной вполне годны), но и, быть может, посеять в детской душе любовь к Отечеству, естественную, природную, а поэтому и не стыдящуюся себя самой — не переходящую за предел разумного и не оборачивающуюся своей противоположностью. Да и много еще чего хорошего — вплоть до уважения к женщине как женщине, чего в современном мире наблюсти негде: женщина как женщина рассматривается в качестве товара, а уважение проповедуется к женщине как бесполому человеку.

Вступление от автора читал неизвестный мне артист с голосм жидким и интонациями неуверенными. Кроме того, он сказал «нáвеселе». Я знаю, что Ушаков дает двойную норму, но первый раз в жизни слышал, что бы кто-нибудь так действительно взял и сказал: «нáвеселе». Странный по звуку гипердактиль, о котором, впрочем, следует задуматься на досуге.

А вот еще интересный вопрос: должен ли я так понимать, что Бурмина (это тот, кого по ошибке обвенчали) тоже (как и планового жениха) звали Владимиром? В тексте этого нигде не сказано, но если их обвенчали, то должны были бы называть «рабом Божьим Владимиром». А он должен был отвечать: «Да, согласен». В смысле, брачеваться. Если он был, например, Митя, а не Володя, то это означало бы, что он сознательно выдает себя за другое лицо, а не просто по шалости женится неизвестно на ком — а это, скорее всего, ставит под самнение действительность таинства (и так шаткую, с учетом того, что записи в церковную книгу произведено не было или же была произведена ложная) и едва ли не является наказуемым (по церковным законам, как минимум) деянием. В общем, без этого весь анекдот немножко валится (хоть он и так довольно хлипкий).

Описание «мятели», конечно, замечательное — хотя в «Капитанской дочке», пожалуй, лучше. Впрочем, лучше «Капитанской дочки» все равно никаких произведений в прозе не было, нет и не будет, по крайней мере, на языках, на которых я читаю, т. е. по-русски, по-немецки и по-английски.

Да, слушали еще разные стихи в исполнении Смоктуновского. И очень даже мило (я совсем не фанатик справедливого по сути утверждения, что актеры не могут хорошо читать стихи — в принципе, это просто как исполнение музыки на другом инструменте, не на том, для которого она была написана: вещь трудная, но возможная). Жаль, что не было нескольких любимых стихотворений — «Клеветникам России». «Молитвы Ефрема Сирина», «Бородинской годовщины» да мало ли… «У русского царя в чертогах есть палата…» — было бы любопытно послушать вкрадчивым польским голосом Смоктуновского.