О сериале «Ликвидация»

Забавно:

в сущности, «Ликвидация» воспроизводит — на своем уровне, конечно — ситуацию старинной пьесы «Маленький погром в станционном буфете», где, как известно, артисты русского драмтеатра в неопределенном будущем играют пьесу об артистах еврейской самодеятельности в неопределенном настоящем, которые играют спектакль о еврейском погроме в станционном буфете в неопределенном прошлом (по ходу которого громимые разыгрывают инсценировку библейской книги пророка Иона — в еще более неопределенном прошлом). В «неопределенном будущем» никаких евреев давно уже нет и ничего определенного о них не известно. Замечательные русские артисты пытаются на основе смутных воспоминаний, слухов, анекдотов, клише из прочитанного и посмотренного породить невозможное — чужую, невозможную, неощутимую жизнь. И в конце концов — против всех ожиданий — им это удается. И эта жизнь оказывается даже в каком-то смысле реальней, чем они сами. Видимо, в этом и есть назначение искусства — повышение порядка реальности.

Видимо,

«неопределенное будущее» в России уже до некоторой степени наступило.

Но решение привлечь «невиноватых» артистов и принципиально отказаться от накатанного «одесского языка» — языка Бубы Касторского и Михаила Водяного — я полагаю принципиально правильным. Чтобы изобразить «за Одессу» в этом опереточно-анекдотическом стиле, не нужно быть профессиональным артистом — на это способен практически любой житель б. СССР (после двух рюмок). Профессиональный артист Машков, губами голливудского шерифа мучительно вставляющий «шо» и «тудою» в московско-нормативные по мелодике и звукоизвлечению реплики, представляет собою трогательное и героическое зрелище, к которому скоро привыкаешь и с которым охотно смиряешься, понимая, что легче всего ему было бы сделать «Беню Крика». На еврея он, конечно, похож — но, конечно, не на одесского, а на какого-то… сибирского, что ли. Что, впрочем, в стилистике «Ликвидации» совершенно неважно: не Гоцман должен быть похож на еврея, а евреи на Гоцмана. Эта стилистика претендует не на воспроизведение, а на основополагание. В мелочах почти не противореча одесским (авто)клише, «Ликвидация» по сути пытается создать новый образ Одессы — для будущего. Мертвый, выпотрошенный, опустошенный город — город, захлебнувшийся слюнями, в течение многих десятилетий изображая себя самое — может быть, теперь он будет таким: пускай «синенькие», пускай «еврейская мама Песя» — гениальная и гениально пережимающая за слом пружины (чуть меньше пережима было бы катастрофой!) Крючкова, но под этим — вздыхающая пыль, слепящее безумие, вечная катакомбная ночь, никогда не кончающаяся война… И тени никогда не бывавших людей.

Мне этот город тоже не чужой, я всегда видел в нем это…

Любопытно,

что по ходу двух-трех последних серий к предвкушению естественной радости окончательной победы постоянно подмешивается печальная мысль, что именно те, кого сейчас на экране в хвост и гриву гвоздят — полицаи и бандиты, нацистские недобитки — в реальной жизни пока что (уверен, это не окончательное слово истории) оказываются посмертными победителями проигранной ими и их хозяевами войны. Им — «Чеканам» и «Академикам» (прокол, конечно, по-немецки «Akademiker» никакой не академик, а просто-напросто человек с высшим образованием) выдают посмертные ордена и медали, их именами называют и их памятниками уставляют улицы городов, по которым они гнали евреев на расстрел.

И не знаю, у одного ли у меня было от «Ликвидации» такое чувство. Даже если у меня одного — я его не стесняюсь и от него не отказываюсь: та война по-прежнему определяет, на чьей я стороне. Точнее, на чьей стороне я никогда не буду.

Вообще-то не знаю, хорошее ли это качество для «многосерийного художественного фильма про воров и сыщиков» — выход за пределы развлекательной условности в историческую реальность. Может быть, и не очень — всему, в конце концов, свое время и место. Хваленое «Место встречи» никаких неконтролируемых смыслов не порождало — спасибо внимательному взгляду Госкино и поставленной руке братьев Стругацких… пардон, Вайнеров, мне что ни братья, то Стругацкие. Но и «время встречи» было другое. «Время встречи» тоже ведь не изменишь…

Но я рад, что посмотрел эти четырнадцать фильмов. За два дня.

Новости дня

Хотел было написать о «Ликвидации», вчера законченной просмотром, но вдруг умер Бобби Фишер.

Все-таки, надо полагать, мне очень повезло, что меня вовремя изгнали из шахматной секции Куйбышевского районного Дома пионера и школьника г. Ленинграда (за то, что во время чемпионата Куйбышевского района я слегка двинул доской какую-то пионерку и школьницу — ну и что? а если она жухала?!)

С годами, наблюдая за жизнью шахматистов, я стал постепенно понимать, что, начиная с известного уровня, шахматы — страшная магическая наука, съедающая мозг своих адептов. Не случайно, что среди мировых чемпионов такой значительный процент тяжелых сумасшедших — и не симпатичных аутистов типа набоковского Лужина, а тяжело упертых, вроде того же Фишера, или того же безбашенного монархиста Спасского, или хоть Каспарова возьми, пустоглазую комсомольскую Буратину.

Надо сказать, что самым нормальным человеком из всех тогдашних чемпионов оказался, как ни странно, Анатолий Карпов («и не бабий у него голос, а детский! детский!») В сущности, когда он принес Каспарову газетку «64» в тюрьму, то, можно сказать, выиграл доигрывание.

Стихи как таковые

Алфавит в произвольном порядке № 3: «Н»

«Новый эпос»: …А Твардовского почему же не взяли? «Теркин на том свете» — прекрасный образец модной научно-фантастической юмористики. Несправедливо.

А ведь есть еще «Ленин и печник», объединяющий «новый эпос» с модой на коммунизм.

Были еще прекрасные рассказы Ильи Варшавского. Если их записать «стихами», получились бы прекрасные поэмы г. Сваровского. Или т.? Или о.? Не знаю, да это уже и не важно. Вообще (а это уже, конечно, отголосок донесшейся до меня «полемики» — в кавычках, потому что не вижу предмета для полемики), могу повторить только уже где-то и когда-то сказанное:

У этого режима такие враги, что с обнаружением каждого следующего приходится сызнова бороться с приступом желания записаться к этому режиму в друзья.

Не Тихонов, не Сельвинский, а Пастернак —

«Разговор о жизни и смерти» — юбилейные размышления о «Докторе Живаго» на сайте «Букник».

Любопытно, что в них я ссылаюсь (выяснилось при перечтения, я этого совершенно не помнил) на краткий мемуар о Г. Н. Владимове, соответственно, безо всякой задней мысли приведенный в предшествующей записи.

Случайно нашлась фотография, может, пригодится кому:

Георгий Николаевич Владимов, у нас дома во Франкфурте, год 1999 или 2000, фотография, по крайней мере, напечатана в январе 2000 г.
59,64 КБ
Георгий Николаевич был человеком преимущественно неспешащим: не спеша двигался, не спеша думал, не спеша говорил, легко и надолго отвлекаясь на частности. Если спрашивали — охотно и подробно рассказывал о «Новом мире» 60-х годов, о сложных «посевовских» интригах первых лет эмиграции, об оставленном в Москве «Москвиче», под которым был охотник полежать. Не спрашивали, или предмет разговора его не интересовал — сидел так, выпивал рюмочку-другую (приносил только виски, а пил только водку), думал о чем-то своем, иногда посмеивался, иногда вдруг что-то мычащее под нос себе напевал. Мог несколько суток посвятить какой-нибудь механической штуке, неработающей, хоть и обязанной заработать, или какой-нибудь новомодной компьютерной программе, обещающей новомодные чудеса, вроде автоматического перевода на иностранные языки. Георгий Николаевич в это верил и, наладив, переводил свои деловые письма на английский, французский и немецкий и отсылал. На месяцы мог отложить «Генерала» и углубиться в какую-нибудь газетную полемику, без азарта, но со вкусом отвечая на нелепейшие обвинения. Он никуда не торопился, никого не торопил. Всегда торопилась Наташа Кузнецова, покойная жена его, прекрасная и страшная Наташа. Нельзя ее не вспомнить, говоря о Владимове. Наташа торопилась защитить Георгия Николаевича от подлинных и мнимых обидчиков, уберечь его от подлинных и мнимых опасностей. А он в точке покоя, окруженный бурлением и кипением Наташиной защиты и заботы, посмеивался, похмыкивал, копался в автомобиле и компьютере, годами дописывал «Генерала».

Думаю, «Генерал и его армия» не только вершина творчества самого Владимова, но и вообще вершина и достижение той литературы, к которой он принадлежал. «Генерал и его армия», вероятно, последний в русской прозе роман этого рода и, на мой взгляд, самый лучший. Одно его арочное трехпролетное начало — тройной въезд персонажей в конструкцию книги принадлежит к числу самых красивых из известных мне романных открытий. В сущности, не типично для русской прозы толстовского типа, страдающей, как известно, замедленностью на разгоне так, что кое-кто предлагал отрезать у русских романов, не глядя, первую сотню страниц.

Обрушившиеся на «Генерала» защитники нашей воинской славы, пожизненные арендаторы военной темы, Георгия Николаевича всерьез не огорчали. Посмеиваясь, он не спеша возражал им с помощью неспешных посмеивающихся аргументов. Зачем это ему вообще было надо — ума не приложу. Впрочем, я человек другого склада и другого времени. Но и в качестве такового замечу: глупо это было, господа оборонные писатели, нашли очернителя. То, что Владимов писал, было каким-то таинственным образом защищено от злоупотреблений. Некоторым косвенным свидетельством этому может служить и то, что немецкий перевод «Генерала и его армии» не вызвал никакого оживления, да и просто внимания в немецкой прессе, которая чем дальше, там благодарнее хватается за все, что кажется ей попыткой пересмотра Второй Мировой войны. Как сказали в одном документальном фильме, который я недавно видел по телевизору: «Русские продолжают настаивать на том, что 22 июня 41-го года Германия напала на Россию». Особенно наглядно все это сейчас, если почитать, что здесь пишут об одном современном романе, только что переведенном и уже возведенным в образец демифологизации военной пропаганды. Словосочетание «Великая Отечественная война» при этом исправно заключается в кавычки. Сам роман не виноват, поэтому я не называю ни автора, ни названия, он даже скорее мне нравится, и хорош в своем модернистски-гротескном роде, но, видимо, нет у него той дополнительной линии защиты, какая построена вокруг «Генерала». Что бы в нем ни говорилось о ходе военных действий, о немецких и русских начальниках, какие бы картины преступной и обыкновенной нелепости ни показывались, но Отечественная война там — без кавычек.

2003, Франкфурт

(прозвучало в программе «Экслибрис» радио «»Свобода»», вед. С. С. Юрьенен, в конце октября или в начале ноября 2003 г.)

Стихи как таковые

Алфавит в произвольном порядке № 2: «А»

Несколько дней назад нужно было произнести вслух несколько великих русских стихотворений, в том числе «Приморский сонет» Анны Ахматовой («Здесь все меня переживет…»). Произнес — и остро усомнился в распространенном суждении о качественном превосходстве «ранней Ахматовой» над «поздней», такие это были полнозвучные, полновесные, упругие и глубоко дышащие стихи у меня на языке.

Действительно, никакое стихотворение не может считаться полностью прочитанным, пока оно не прочитано вслух. Чтение глазами применительно к стихам — скорочтение, своего рода технический паллиатив, наподобие чтения нот. Стихи — вещь по преимуществу устная.

Агрессия постсоветской интеллигенции против «высокой культуры» вообще и Ахматовой в частности, если не начавшаяся, то наиболее отчетливым образом манифестировавшаяся в недавней (не удивительно, но показательно многими если не с одобрением, то с пониманием принятой) книжке «Анти-Ахматова» какой-то Тамары Катаевой, может считаться только началом процесса развода, или, лучше, разъезда — это слово куда уместнее в связи с откровенно коммунально-кухонно-разборочным характером книжки — обеих линий русской культуры. Ахматова действительно оказалась поселенной с советской интеллигенцией в коммунальной квартире, пыталась даже участвовать в собраниях съемщиков и как-то воспитывать соседских детей (т. е. наших родителей), и, как ни странно, в некоторых очень отдельных и очень конкретных случаях это ей удалось — «ее культура» в некотором пока упрощенном виде стала жить не только в некоторых старых текстах, но и в некоторых новых людях. Но только в некоторых. Утопией (и самообольщением) было видовое перерождение всей советской интеллигенции, которая мало того что была советской, но еще и естественной наследницей слоя дореволюционной «широкой демократической интеллигенции» — естественного врага высокой культуры и в XIX веке, и в начале XX-го. Для такого перерождения не было ни исторических, ни общественных, ни экономических предпосылок. Только желание «унаследовать». Понимала ли это сама Ахматова? Почему-то мне кажется, что свои подозрения на этот счет у нее были. По крайней мере такое ощущение сложилось у меня по замечательной книжке Романа Тименчика об Ахматовой в шестидесятых годах. Может быть, ей даже казалось саркастической шуткой истории, своего рода реваншем, что продолжение существования родной ей линии русской культуры, чему она была готова принести почти любые жертвы (в смысле упрощения и огрубления под понятия совслужей и их симпатичных детей) произойдет через них, через победивших «разночинцев», как бы выведется из их гнезда.

Таким образом Ахматова стояла у истоков иллюзии, около полувека одушевлявшей советский «образованный слой» — что он является адресатом, наследником и продолжателем всей русской культуры — не только линии Фаддея Булгарина — Николая Некрасова — Глеба Успенского — Максима Горького — Александра Солженицына — Юрия Трифонова и т. д., но и линии Пушкина — Тютчева/Фета — символистов — акмеистов — Хармса/Введенского. Теперь становится окончательно ясно, что «та линия» в руки не далась, да она и по-прежнему чужда и враждебна, как минимум, конкурентна — никакого «культурно-антропологического объединения» не произошло, да и не нужно оно никому! — и что начинается новое размежевание. И только логично, что одной из первых мишеней оказалась Ахматова: ведь именно она привила «классическую розу к советскому дичку» (Ходасевич ничего такого не делал, да и делать не собирался, его традиционно используемая в этом смысле цитата говорит о переработке средствами традиционной поэтической культуры пещерных пореволюционных реальностей). Советский дичок (его наиболее злобная, пьяная, разочарованная, завистливая и саморазрушенная часть — образцовым образцом которой является автор предисловия к «Анти-Ахматовой») наконец-то отдал себе отчет в том, что его обманули, провели — что «возьмемся-за-руки-друзья» и «дорога не скажу куда» есть две вещи несовместные, взаимоисключающие. А те, кто этого до сих пор не понял, поймут когда-нибудь. Или нет. Это уже неважно, это — в прошлом.

Только не следует думать, что культурно-антропологическая граница между «демократической» и — скажем самым осторожным способом — «недемократической» культурой до сих пор проходит между какими-то слоями или социальными группами. С тех пор, как традиционный «недемократический слой», носитель «реакционной» («дворянско-помещичьей» и «крупнобуржуазной») культуры был в России ликвидирован окончательно (т. е. к началу-середине тридцатых гг., когда — как можно судить по воспоминаниям и дневникам — все к нему принадлежащие, не погибшие и не эмигрировавшие, а самое главное, их дети — перешли на в той или иной степени «советские позиции», в первую очередь с точки зрения своей ориентации в общественно-культурном пространстве; проще говоря, признали историческую правоту победившего общества — прошли своего рода перерождение), в реальной жизни эта граница проходит только между отдельными личностями. И даже больше того: очень часто эта граница проходит внутри отдельных личностей (например, внутри Бориса Пастернака).

Вообще же она, эта граница может проходить где угодно — например, ее можно при желании провести между Н. Я. и Осипом Мандельштамами (понятно, что имеется в виду Н. Я. шестидесятых гг. — по ее книгам, но не существовала ли эта граница в известной степени уже и в 20-30 гг.? — вопрос, требующий отдельного обдумывания).

И это граница движущаяся — прежде всего во времени. И вот она опять придвинулась почти к каждому из нас — потому что почти каждому из нас снова предстоит выбор, которого долго не было. Не каким быть (тут у нас выбора нет), а с кем быть. Или — с кем хотеть быть, что почти одно и то же.

Читающим по-датски

и умеющим регистрироваться на сайте газеты «Information»:

в переводе на датский язык статья Ольги Мартыновой, опубликованная несколько дней назад в NZZ, о чем объявлялось.

Буде таковые, т. е. знающие по-датски, найдутся, то были бы признательны за краткую информацию: что за газета — хотя бы скорее правая или скорее левая.

Ольга Мартынова

Памяти Ани Коробовой

И вышла голая душа
в поля, в леса,
шурша неслышною травой,
и колкий иней в облаках
над поседевшею Невой,
и птичий всхлип в садах.

С иголочки, куда ни глянь,
одета зимняя земля,
такие новые поля
и непривычные леса,
и света сильная рука
тебя бросает в облака.

8.01.2008

Необходимые благодарности Провидению

Наташа, я, конечно, смущен, тронут и рад. И бесконечно благодарен — и даже не Вам, потому что, я думаю, за бескорыстное движение мысли и чувства, высказывающих себя в бескорыстной радости восприятия и воспроизведения благодарить как-то мелко — все ж таки это не услуга и не подарок, и вообще дело не в похвале, а в сущностном проникновении. Так что благодарен я не Вам — но Судьбе, или Провидению, определившими моим сочинениям таких читателей, как Вы, Наталья Горбаневская, ng68. Или как Олег Панфил silversh, к впечатлению которого Вы отсылаете.