тираж двухтомника Аронзона поступил в издательстве, а также называет предварительные расценки.

В РАЮ, ДОЛЖНО БЫТЬ, СНЕГ

В раю, должно быть, снег. От сосен на пригорке
до моря черно-алого, куда закат затек.
В раю, должно быть снег. И всё — ни норки в норке,
ни галок письменных, ни белок-распустех.

В раю, должно быть, снег. И ангел-истребитель
устало барражирует сверкающий озон.
В раю, должно быть, снег. Единственный в нем житель —
в пальто расстегнутом и мертвый Аронзон.

В раю, должно быть снег. Я был над ним, пролетом.
В пыли иллюминатора косой стеной он рос.
Но из подмышки перистой пунктирным пулеметом
его отрезала цепочка черных роз.
2000

и — чем черт не шутит — Новой Зеландии, а также с островов Океании.

Радиопередача такая будет. Особенно рекомендуется птице Кагу с острова Новая Каледония.

С самого начала, с тех пор, как я узнал о выходе двухтомника Аронзона, меня не покидает ощущение, что этим изданием завершается тридцатипятилетный процесс его «ползучей канонизации».
Читать далее →

Наслаждение гарантируется. Сделал году в 1989, для одного так, естественно, и не открывшегося журнальчика. Планировалась целая серия таких — модное слово тогда было! — «дайджестов» советской классики. Естественно, не добавлено ни единого собственного слова. Следующим, кстати, шел роман Петра Проскурина «Судьба» — волшебная вещь, если кто не знает.

На подступе к утесу Стеньки Разина собрались девушки. Ох, какие девушки в Широком Буераке! Читать далее →

По цитатам и ссылкам можно сделать вывод, что «неофициальная» или, как это очень неудачно тогда называлось, «вторая» культура, по крайней мере в сегменте (достаточно большом), идеологом и руководителем которого старался быть (и, конечно, был) Виктор Кривулин, выдвигала Аронзона в качестве противовеса Бродскому. Вывод совершенно правильный: так оно в очень значительной степени и происходило.

Проблема заключалась только в том, что Кривулин делал это скорее по расчету, чем по любви. Читать далее →

Ольга Борисовна Мартынова была на днях в Дармштадте, на вручении Бюхнеровской премии за 2005 г. Это одна из самых важных литературных премий немецкоязычного пространства, на этот раз она вручалась Оскару Пастиору (с обоснованием: «как методическому волшебнику языка»), немецкому поэту из Румынии (откуда он в конце 60-х гг. переселился в Зап. Германию). Он, впрочем, за две недели до того, во время Франкфуртской книжной ярмарки, умер (о своем лауреатстве он знал, присуждается премия задолго до вручения). Но я сейчас не о том.

Вдобавок к Бюхнеровской выдавалась и премия имени Зигмунда Фрейда (за «научную прозу»). Получил ее Иоганнес Фрид, профессор Франкфуртского университета, историк-медиевист. И этот самый Иоганнес Фрид в своей благодарственной речи сказал примерно следующее: европейская культура умирает, потому что умирают европейские языки. В немецком языке уже отмерла ирония, сейчас быстро отмирает метафора. Имелся в виду не язык литературы (это уже как следствие), а язык повседневного общения, язык человеческой коммуникации. Не просто обеднение, а обнищание. Не просто обнищание, а голодная смерть.
Читать далее →

СТИХИ

Михаил Айзенберг. Рассеянная масса (стихи)
Игорь Булатовский. Тю-тю (поэма)
Михаил Котов. Стихи

ОТДЕЛЬНОСТОЯЩИЕ РУССКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Вольф Эрлих (1902-1937). Вербный торг. Предложено В. И. Шубинским

АЛЬМАНАХ НКХ:
Выпуск 7: стихи Олега Юрьева, Александра Месропяна, Сергея Шестакова и Алексея Феба

СТИХИ НЕОТСЮДА
№ 4. Игорь Буренин. хлеб зацвел: черствей шинели…

В письмах Аронзона — соответствующие места открылись сразу же, практически на расхлоп! — несколько раз употреблено выражение «сиамские близнецы». По отношению к нескольким (разным) людям, включая знаменитого Швейгольца, «убившего свою любовницу из чистой показухи» (письмо на зону). В смысле: мы с тобой (или таким-то), как разделенные сиамские близнецы. Очевидно, во внутреннем языке Аронзона «сиамскими близнецами» обозначалось то примерно, что я назвал в предыдущей записи «зачаточным платоновским шаром». Само же представление о том, что он был с кем-то одно существо и теперь отделен, оказалось у него присутствующим и даже очень отчетливым. Я не претендую лучше Аронзона знать, с кем он был сиамским близнецон и сколько их вообще было — мое наблюдение касалось того, что меня единственно касается, т. е. стихов. Так что я при нем пока остаюсь.

Вообще, уже сейчас поражает степень (само)отчетливости этой «райской птицы». Цитата на развороте перед титулом (это не форзац, а просто вторая и третья страницы): «Материалом моей литературы будет изображение рая… Тот быт, которым мы живем, искусственен, истинный быт наш — рай…».

Уже только ради этого — ради этой удивительной отчетливости, ради прямого взгляда на осознанное понимание автором собственной «литературы», стоило заглянуть в эту книгу. Совсем не лишнее в наши времена (времена кристаллизованной глупости как «народной болезни», как поветрия) напоминание, что большие поэты никогда не бывают дураками. Не бывали, не бывают и не будут бывать.

Ну, и конечно, очень хорошо сделали составители, выставив эту цитату (я ее прежде не знал) на самое видное место. Она в каком-то смысле решающая. Не когда Рита Пуришинская (его вдова) говорит, что он был «жителем Рая», не когда Е. А. Шварц это говорит, не когда я это говорю — не когда мы все это говорим, а когда он говорит это сам — и со всей отчетливостью.

Спасибо он знает кому!

Издано сказочно! С цветными вклейками!

Подробно и последовательно буду читать позже, но сейчас, конечно же, не удержался, и сунул нос. Предисловие («Вместо предисловия» Казарновского и Кукуя) — очень достойное по сжатости и равновесности тона. Всякая фактология — для меня безумно интересная. Оказалось, например, что Аронзон вырос там, где я жил с 12 лет — на 2-й Советской. Его дом был № 27, это дальше к пл. Александра Невского, наш — № 21. То есть почтовый адрес у нас был, конечно, по Невскому, № 134, но ближний выход был на 2-ю Советскую. Там все дворы проходные.

А потом они с женой жили в «доме Достоевского» на углу Владимирского и ул. Марии Ульяновой. До 12 лет, до переезда на Староневский, мы жили на Колокольной, в т. н. «красивом доме» № 11. А в школу я ходил № 216, «энгельгартовскую», которая как раз и находится в Графском (сейчас) переулке, тогда на ул. Марии Ульяновой. Тоже буквально несколько домов от «дома Достоевского». Причем школу эту я и закончил, ездил туда со Староневского на троллейбусе. На лестнице «дома Достоевского» — на подоконниках — играл в орлянку и трясучку, курил первые сигареты, выпивал первые портвейны и молдавские розовые. Замечательная была школа, как я теперь понимаю. Сейчас там почему-то усиленное изучение польского языка — уж не знаю, кому он нужен и кого там вообще собираются выпускать — челноков, что ли? Бюст Мицкевича поставили у входа… Мицкевич почему-то похож на Авраама Линкольна… Ладно, это другая тема.

…То есть сразу же вдруг выяснилось, что я все свое детство провел «поблизости от Аронзона». Это, конечно, никому, кроме меня, не интересно, зато меня почему-то разволновало.

Затронута — уже здесь, в биографическом разрезе — и базовая мифологическая коллизия ленинградской поэзии: Бродский — Аронзон. И не только в биографическом. Очень остроумно и показательно краткое сопоставление двух «холмов» — у Бродского с холмов спускаются, у Аронзона на холм поднимаются. Несомненно, эта коллизия еще появится в статьях и комментарии, но уже сейчас хочу сказать:

в конце 50 — начале 60 гг, когда Бродский и Аронзон познакомились и подружились, они — с точки зрения моей личной мифологии, являлись одним и тем же человеком (сами того, разумеется, не зная) — своего рода зачаточным платоновским шаром. А потом это существо — но не совершенное существо, а как бы зародыш совершенного существа — распалось на две половины и они двумя корабликами поскользили в совершенно разные стороны, не только не ища друг друга, но, я бы сказал, совершенно наоборот. Мне кажется, непредвзятый взгляд на стихи и того, и другого этого времени отчасти объясняет этот мой мифологический образ.