С самого начала, с тех пор, как я узнал о выходе двухтомника Аронзона, меня не покидает ощущение, что этим изданием завершается тридцатипятилетный процесс его «ползучей канонизации».

Не самим фактом выхода — у издательства Ивана Лимбаха пока что (и слава Б-гу) нет никакого «ресурса санкционирования», «права возведения в классики». Сейчас такого ресурса ни у кого нет, и долго еще не будет, если вообще когда-нибудь будет. Некогда этим ресурсом обладала Библиотека поэта — отчасти, с понятной советской скидкой на «необходимость» издания Прокофьевых и Ко, не говоря уже о Самедах Вургунах и прочих прекрасных грузинах. После — казалось бы — отпадения такой «необходимости» Библиотека поэта могла стать единственным санкционирующим инструментом постсоветского времени, но этого, конечно, не произошло. Почему? Достаточно взглянуть на состав редколлегии. В его возглавляющей части. И на несколько последних томов, о чем уже шла речь (напр., здесь, здесь и здесь).

Двухтомник не «санкционировал» Аронзона, он как бы раздернул завесу и впустил свет, разом осветивший и весь пройденный (после его гибели) путь, и весь аронзоновский «райский» ландшафт.

Почему, собственно, меня вообще так интересует (всё думаю я в последние дни) история этого вырастания Аронзона (а он действительно, вырастает, как дерево — и будет дальше расти, но уже в свету, у всех на виду)? Я ни с какой стороны не нуждаюсь во внешних подтверждениях для своей личной любви и для своей личной картины мира — даже если бы я был единственным или одним из очень немногих, считающих Леонида Аронзона великим поэтом (как оно в свое время и было), меня бы это ничуть не встревожило — в «советской вечной ночи» я научился обходится своим собственным мнением. Настолько, что меня не смущает, даже если оно иногда совпадает с мнением большинства. В заботе о «просвещении народном» меня, думаю, тоже никто не упрекнет — я не стремлюсь никому навязать свои представления о чем бы то ни было. И меньше всего детям в школе, о которых почему-то все так заботятся. Если со мной согласны или, по крайней мере, понимают, что я имею в виду, то меня это радует. Нет — не огорчает.

Почему же тогда? Почему я всегда делал все, что было в моих скромных силах и возможностях, чтобы этому процессу помочь — поддержать его и ускорить?

Я долго думал, ворочался, не мог заснуть, а потом вдруг понял: да просто-напросто потому, что это меня трогает. И заснул счастливый.

Меня трогает это вырастание Аронзона, его не только неуничтожимость — а наперекор всему: наперекор самым неблагоприятным историческим и прочим обстоятельствам — , его, я бы сказал, расширяющееся бессмертие, которое, кстати, ни в коем случае не является «торжеством справедливости». Справедливость — понятие чересчур относительное. Кто чего заслуживает — пусть каждый решает для себя сам. Поскольку в мире справедливости вообще мало (по общему мнению), то с чего бы она должна торжествовать в литературе? Нет, я просто чувствовал в последние годы, как Аронзона становится все больше — его самого, его ландшафта, его света. И теперь я просто физически ощущаю его присутствие — и это почти не образ, а если образ, то почти не литературный. Какой-то порог перейден. С ним — и с нами, с теми, кто его видит и слышит — уже ничего не сделать.

Вырастание Аронзона — это феномен увеличения количества жизни, расширения обитаемого мира. Оно пойдет дальше.

И наблюдать за этим — радость.