Наслаждение гарантируется. Сделал году в 1989, для одного так, естественно, и не открывшегося журнальчика. Планировалась целая серия таких — модное слово тогда было! — «дайджестов» советской классики. Естественно, не добавлено ни единого собственного слова. Следующим, кстати, шел роман Петра Проскурина «Судьба» — волшебная вещь, если кто не знает.

На подступе к утесу Стеньки Разина собрались девушки. Ох, какие девушки в Широком Буераке! Они звонко смеются, взвизгивают от непонятной радости. Но все знают, это у них от молодости, от весны.

«Высыпало бабье”, — презрительно подумал о них Яшка Чухляв и было отвернулся, но тут же снова посмотрел на них, невольно задерживая взгляд на Стешке Огневой.

Странно, он и раньше видел ее, когда она в заплатанном полушубке, будто старушонка, пробегала через улицу.

А тут, в струях весеннего солнца, Стешку будто кто подменил: она за зиму выросла, налилась, а под серенькой кофточкой выступили упругие груди. Да и голову-то держит как! Прямо! Не клонит! У Яшки дрогнули губы:

— Ишь, распушилась…

Через конопляники, густыми зеленями картофеля Стешка перебежала за гумна и села под бездомницей-ракитой, закрыв лицо руками.

И хочется и не хочется Стешке стыда… Она знает — теперь не звать ей своего милку Яшкой, будет звать Яшей, И еще знает, у него, у Яшки, грудь широкая, как спинка парных саней… руки сильные… Небось, с такими руками жить можно…

Как случилось все это — не помнит… Впрочем, помнит. На Троицын день гуляли в Долинном лесу, хороводом песни пели» плясали под тальянку. На тальянке играл Кирилл Ждаркин. Играл он для Стешки… Плясала Стешка. Спина изгибалась пружиной.

И в самый разгар, когда девки и ребята закружились в вихре танца — из соседнего бора вырвался молодой сочный бас Яшки.

Первая остановилась Стешка, дернула за руку подругу и вместе отбежали в кустарник… Потом… сидела с Яшкой на траве под кустом орешника… Спускалась ночь над Долинным долом. Гремели из дола песни, и крепко целовал ее Яшка.

— Какая грудь у тебя сильная… сильная… А? — И руку за открытый ворот рубашки положила — обожгла рукой крутую грудь Яшки.

Течением поднесло вплотную к ней Яшкино тело. Оно в воде прохладное, шелковистое, приятно-скользкое… от такого прикосновения у Стешки появилось новое, неиспытанное ощущение, и губы ее тихо-тихо зашевелились, а глаза опьянели от новой радости… У Яшки на руках мускулы — канаты… Стешка на руках у Яшки — в водяной колыбели. Губы у Стешки раскрылись — жадные к радости, — в шепоте. Молча задавил Яшка своими губами Стешкин шепот, вскинул Стешку… На солнце блеснуло ее сизое от загара тело…

…И, заголив ноги, Улька быстро перебежала залив, выскочила на берег рядом с Кириллом.

— Чай, умучил меня, загрыз — сукой да стервой… А сам покою не дает. Щиплет всё. Говорю: «Чай, грех тебе — титор ты церковный, а такие дела со снохой…» А он свое гнет — старикам, слышь, больше молодых охота бабенок полапать.

Улька присела на камень, разгребла босой ногой песок, С головы упала копна волос. Улька подхватила их обеими руками, глянула на Кирилла, потом смело, решительно тряхнула головой.

— Эх, все равно уж… Кому-нибудь да доведется… Ты потянул, тебе… Выйти нельзя. Я на гумно, и он на гумно, пес гундосый… Я в баню, и он в баню… Да всё щиплет… А я что — бревно, что ль?

Сильными руками Кирилл перепоясал Ульку.

Улькины губы — жадные — потянулись… вдруг она, упругая, сильная до этого — обмякла…

И Яшка, повинуясь неопределенному желанию, опустился на колени.

На Шихан-горе меж деревьев мельтешили бабы. Зная, что ни одна из них, слишком усердно аукающая, сейчас не оттолкнет его, он все-таки, крадучись, как волк, прятался от них, скользил по лесу, на четвереньках нырял сквозь спутанный курослепник, неслышно перепрыгивал через промоины и незаметно для себя очутился в сосняке. В сосняке он увидел Катю Пырякину, Она, молодая и сочная, как спелое анисовое яблоко, сидела под одинокой широкогрудой березой, аукала, смолкала, шевеля раскрасневшимися губами, прислушиваясь к тому, как эхом перекатывается ее зов, и снова аукала протяжно, долго, будто кукушка…

«А-а… вот она, Катька… Неродиха», — мелькнуло у него, и он кинулся к ней, перепоясал руками ее тоскующее горячее тело, еле заметив, как у нее страхом блеснули глаза.

Вскоре он сидел около Кати, смотрел на ее растрепанную голову, с сосновыми иглами на затылке, на измятое, вздернутое платье, оголяющее розовую чашечку колена, — думая о том, как все это просто.

Катя повернулась. Глаза затуманились лаской, тонкие ноздри дрогнули, губы раскрылись, и Яшка вновь уволок ее под куст.

— Сладкий ты… Сильный. Сроду ведь силы не чуяла. Ах, ты-ы. Иди скорее, — прошептала она и, крепко дернув, потянула его к себе…

Но куда бежать, Фома не знал.

Зинка, изголодавшаяся, в первую ночь после свадьбы, жадно ласкала его, а наутро, уткнувшись в подушку лицом, тихо плакала.

— Какая ненасытная! — подумал о ней Форма» одновременно завидуя ее порыву и стыдясь своей немощности. — Не оттого ли и Кирилл сбежал от нее?”

После такого вывода ему показалось, что Зинка одинокая, как и он» Приглаживая ее короткие, разбросанные на плечах волосы, — боясь, как бы его не услышал кто из домашних, он шептал:

— Ну, не плачь! Ну, чего ты? Обидел я тебя? Ты то пойми: не в силах я. Работаю ведь, как лошадь.

А потом он при виде Зинки стал радоваться. Радоваться тому, как она ест, часто шевеля губами, точно молодая козочка, как она стелет постели и, раздевшись, кургузая, прыгает в кровать. В кровати она прижимается к сухой груди Фомы и вызывает его на то же, что он делал в первую ночь. Фома силится и делает. А она после этого, удовлетворенная, раскинув руки на подушке, шепчет:

— К тятеньке бы уйти, у тятеньки в доме жить.

Кириллу невыразимо стало жаль Стешу. Он хотел подойти, взять ее за плечи…

Он уже шагнул к ней, но заслыша под обрывом шорох, остановился и посмотрел туда.

Под обрывом из кустарника рябины вышла Улька. Чуть согнувшись, поддерживая рукой груди, она, глянув в сторону Богданова, звонко вскрикнула, перебежала за выступ скалы, затем стянула сверху до пояса платье, выставив белое тело на солнце.

«Правда, какая у меня белая Улька! — восхищаясь уже Улькой, подумал Кирилл, и ему самому захотелось пойти и полежать с ней на припеке.

Фома умирал.

— Не три, не трогай меня!.. — сердился он, закатывая глаза, и, ровно жалуясь на себя, просил: — Зинушка… ты не сердись, я не на тебя… Я ведь…

— Фомушка,… милый… Ох, Фомушка! Ну, я вот так, — она раскрыла кофту и горячей грудью прислонилась к его сухой груди и, видя, как у него на лице начинал играть румянец, успокаивающе шептала: —- Вот и посветлел. А это зря ты: «умру”. Умрешь — с тобой в гроб лягу, в гробу с тобой буду…

А у двора крутился Никита. Он знал — сын Фома умрет. После смерти Фомы Зинка уйдетг заберет с собой добро — сундуки, дом, рысака серого в яблоках, землю… Все заберет. Они, бабы, такие…

По дороге из Илим-города шел человек» Вначале он шел вразвалку, затем снял с головы фуражку и замахал ею так, как будто собирался пуститься в пляс. Кирилл? Нет, это не Кирилл. Кирилл выше и стройнее, у Кирилла шаг всегда медленный и широкий, а этот как-то тычет ногами в землю. Вот он побежал. Он не хочет бежать дорогой. Он бежит, пересекая клеверное поле. Вот он уже у подножия горы… и голова угловатая… на твердой бычьей шее… голова…

— А-а-а, ах! Яша! Яша-а! — вырвалось у Стешки, и она, как оглушенная волчица, падая на траву, напрягая все силы, выбрасывая вперед руки и цепляясь ими за вихры травы, поволокла свое тоскующее тело вниз — навстречу ему.

Когда она очнулась, открыла глаза — Яшка уже нес ее в гору. И она, плотнее прижимаясь к нему, слыша, как он ласково ворчит, обдает ее теплым дыханием, покорно легла в ложбинку, под ветвями корявого кустарника. Яшка наклонился над ней, и она заметила — у него круто обрубленные, как зубная щетка, усы.

…А потом, после всего, Яшка положил голову к ней на колени и, засыпая, сказал:

— Тосковал я по тебе, Стеша… и устал. Ох, как я устал, Стешка!

— Тебя что ж… освободили, Яша?
— Освободили… В партии восстановили — за борьбу с кулачеством… Я расскажу… потом… Потом…

И он уснул крепко, намученно, обняв ее колени.

А она сидела над ним, смотрела на него, на его круто обрубленные усы, на угловатую голову, я у нее от страха глаза все ширились и точно слепли. Она склонялась над ним и отталкивалась… Она не видела перед собой того, кто за несколько минут перед этим был близок ей, за кем она могла бы ползти. Она старалась сдержать в себе то, что росло, отдаляло ее от Яшки, пугало ее.

— Яшенька… Яша!!!

Яшка проснулся.

— Еще? — спросил он и потянулся, обнимая ее всю. — Изголодался я… говел, пра, говел…
Эти слова и то, что Яшка ухе овладел ею, что он думает только о себе, что она опять должна ублажать его, — хлестануло ее, напомнило ей Катю Пырякину с сынишкой, похожим на него — на Яшку, самого Яшку — пьяного, вонючего, и его пинок ей в грудь, старуху Чанцеву… Кирилла… И неприязнь, которая росла до этого медленно, теперь хлынула и опустошила в ней все, как град опустошил поля на «Брусках».

— А-а-а! — в ужасе закричала она и, оттолкнув Яшку, кинулась вниз.

По дороге в Широкий Буерак на четвертой версте, около перелеска, он настиг сноху Зинку.

Она шла тропочкой, утоптанной человеческими шагами, — мягкой, как из растопленного солнцем вара. Солнце было много — теплого, ласкового, зовущего прилечь под первый куст. И Зинке было жарко. Сначала она стянула с головы косынку, небрежно сбросив ее на плечи, и легкий весенний ветерок тревожил ее черные, с рыжим отливом волосы… Но солнце припекало. Зинка распахнула куртку, оголяя белую шею. Ей было томно и она рассматривала следы на тропочке — были тут маленькие, с узкими каблуками, а иные ложились большими отпечатками. И эти большие следы бросали ее в трепет.

— Фомушка… Фома, — шептала она, вспоминая умершего мужа.

Ей хотелось запеть какую-нибудь грустную песенку, но отпечатки человеческих ног на тропочке снова кидали ее в жар, и она сбросила куртку, оголяя плечи, подставляя их солнцу, склонила голову набок, точно уже не в силах была нести ее.

Такую ее и настиг Никита.

— Ты что одна? Илья где?

— Задержался. Обещал нагнать меня, — ответила она и, вся жаркая, села в окованный ящик рядом с Никитой.

И тут Зинка сделала оплошку — сама виновата, как потом утверждал Никита: она слишком плотно привалилась к Никите. И Никита, ощутив теплоту ее разгоряченного тела, подъезжая к леску, свернул в сторону. Зинка только и заметила, как перед ее глазами мелькнули две — в вечной черноте — ладони. затем руки с силой толкнули ее в плечи, опрокидывая на спину, и она, почувствовав на своем лице дыхание Никиты, хотела закричать, сопротивляться и не смогла…

— Что же ты наделал, тятенька! — чуть погодя со страхом вскрикнула она.

— Ничего… тебе это на пользу, — глядя в сторону, отряхивая колени, пробурчал Никита. — Баба ты в соку… славная положим… А меня вот во грех ввела… радость мою нарушила: жеребят я купил…

Земля томилась, как баба, вышедшая, из горячей бани. Земле было жарко, и испарина от нее поднималась только в ранние зори, а так — казалось, она давно покрылась черепицей, каленой, жесткой.

Потом всё произошло как-то неожиданно.

— Кирилл! Лови меня! — крикнула она и метнулась в сторону. Он задержался, подумал: «Маленький, что ль, я?”, но в следующую же секунду, не отдавая себе отчета, кинулся за ней, со всего разбегу ударился коленкой о старый, ноздрястый пень — сцепив зубы, чуть не завыл от боли и, крякнув, снова ринулся во тьму, ломая, сминая под собой осинник. Кирилл бежал, ничего не видя, выставив вперед длинные руки, весь напрягаясь, следя за шумом Стешиных ног, отбрасывая в стороны ветви кустарника. А та ускользала от него, мелькая беленькой кофточкой, удирая в гору, как кошка. Выбравшись на полянку. Стеша затопталась на месте, затем высокими травами, белоголовыми ромашками юркнула в чащу, взвизгивая, дразня его.

— Ах, Стешка, Стешка… Стешка, — бормотал он, делая крупные скачки, норовя подхватить ее — похватать нежно, бережно, как подхватывают падающего любимого человека.

Перемахнув через темную ямину, он уже почти настиг Стешу: беленькая кофточка мелькнула совсем близко перед его глазами, еще один миг — и он обхватит своими длинными руками трепетное тело… И вдруг Стеша скрылась: ни крика, ни шороха, ни дразнящего писка,., только легкий шелест примятой ромашки да гуд-гуд в небе… И Кирилл остановился, дрожа всем телом, желая уже пасть на землю и звать Стешу, но тут же, словно кто-то подбросил его, он снова рванулся в низину, чувствуя, как под ним хлюпнула топь, а в лицо ударила болотная испарина,

«Что ж… ушла… Сколько уже лет она от меня так уходит! — И он шагнул во тьму, всё больше и больше утопая в трясине, — Утонешь, дурак… Тиной обопрешься. Верзила», — но ноги шагали сами собой.

И вдруг на горе, в сосняке, запела Стеша. Голос у нее плавный, легкий, призывный, — и Кирилл кинулся на голос, уже не разбирая, ни рытвин, ни канав, ни пней.

И он настиг ее…

Он настиг ее на поляне у старого разветвленного дуба. Руки ее тянулись к нему.

— Ох, Кирилл… иди. — вырвалось у нее.

…Очнулся Кирилл, когда около него горел костер из сосновых шишек.

— Брось, Стешенька. Давай лучше переоденемся. А то и с тебя, и с меня льет.

— Переодевайся. А мне-то ведь не во что.
— Ну? Нет, есть. Знаешь ли, — он весь вспыхнул, — я как-то был на сессии ЦИКа, там перед отъездом товарищи из моего номера пошли в магазин покупать подарки женам, Я как-то так, понимаешь… Сказать товарищам, что у меня нет никого, кого бы порадовать, — не мог… и купил… платье. — Он выдвинул ящик стола, вынул оттуда черное платье и развернул его перед Стешей.

— Случайность, а кстати. Ты кому его купил?

— О тебе думал. Ну, честное слово, — пролепетал Кирилл и быстро скрылся во вторую комнату, глядя оттуда на Стешу.

Стеша положила платье на стол и нежно погладила его рукой.

— Кирилл! Ты правду говоришь? Смотри, этим шутить нельзя. Дело-то ведь не в этой тряпке.

— Да… Я думал о тебе, Стеша… Я всё время думал о тебе. Я ведь хорошо помню, как ты лежала передо мной голая в лодке… а не стыдилась меня. Я тогда узнал, любишь ты меня… и я тебя люблю. Вот видишь, как легко и просто произношу я это слово… И помнишь, я тогда застегивал тебе лифчик.

Стеша сбросила с себя юбку, кофточку, сорочку и ладонями начала растирать тело. Она стояла в полуоборот и, возможно, совсем не предполагала, что из соседней комнаты на нее смотрит Кирилл. Она стояла к нему в полуоборот, и тело у нее было сизое, местами розоватое, упругое, подобранное, еще совсем девичье, только живот чуть-чуть выпирал, выдавая былую беременность.

— Да… Тогда было хорошо, — задумчиво прищурив глаза, говорила она, растирая ладонями тело. — А как ты застегивал лифчик? Что-то я не помню.

— Вот так, — Кирилл подошел к ней и поцеловал между лопаток, ощущая под ладонями бархатистость плеч. — Вот так… Вот здесь.

Она спала вольно, раскинувшись. Одеяло с нее сползло и лежало на полу, на коврике, будто кем-то небрежно брошенное для украшения. Из-под взбитой ночной сорочки выделялись обнаженные ноги. Они были в легком загаре, покрытые пушком, не тонкие — ледащие, а скорее полные, мускулистые и женственно красивые. Одно плечо тоже было обнажено… Да и вообще казалось — Стеша лежит нагая… лучи солнца, падая на нее, рассыпались по всей постели, и сквозь тонкую розовую сорочку резко обрисовывались очертания тела. А она спала, ничего не слыша и спокойно дышала. Дышали ее груди, сильные, назревшие груди матери, дышали синие жилки на шее, на висках, под мягкими кудерьками, дышали руки с ямками на локтевых сгибах.

…Кирилл качнулся к ней. Ноздри у него раздулись, сильная шея выгнулась, а сам он, глыбистый и огромный — упал на колени, сминая небрежно сброшенное одеяло.

— Ты, Кирюха? — сквозь глубокий сон проговорила Стеша и, вялая, вскинула руки.

— Хочу тебя испить, — Кирилл припал губами к ее плечу и, словно воду из ручья, глотнул теплоту ее тела.

— Пей. Пей вволю, — сказала она так, будто дело шло о чем-то весьма существенном, без чего Кирилл не смог бы провести день…

…но в это время открылась боковая дверь, и в кабинет вошел человек в куртке военного образца, в белых брюках и в сапогах с короткими голенищами. Он шел к столу, пересекая комнату наискось, весь плотно сколоченный, без лишних движений рук, головы» туловища. Из полутемного угла он выступил стремительно. Сивашев быстро поднялся из-за стола, уступая место, а Кирилл невольно сделал несколько шагов назад и прислонился к стене.

— Товарищ Ждаркин, — проговорил Сивашев и показал на Кирилла.

— А-а-а, — в глазах человека блеснула едва заметная усмешка, но он тут же приложил руку к груди, отвел и, чуть не касаясь рукой пола, шутейно раскланялся перед Кириллом, произнес: — Иосиф Сталин.

По полянке, спустившейся одним концом к реке, окруженная густым кустарником ивняка, расхаживала нагая Феня. Пара ее маленьких сапог торчала вверх подошвами на сучьях, и тут же висели ее синий, полумужского покроя костюм и мокрое белье, А Феня расхаживала по полянке согреваясь, вскидывая руки.

Кирилл хотел податься назад и подумал даже: «Как всё это некстати… и дневник этот, и эта голая Феня», — но невольно залюбовался ею.

При ярком утреннем мягком солнце тело Фени было совсем розовым. Она, очевидно, недавно начала принимать солнечные ванны, и тело кое-где из розового стадо переходить в красно-загорелое. Талия у нее тонкая, ее можно перехватить двумя ладонями, но грудь сильная, широкая, широкие и бедра, а ноги мускулистые, живот же вдавлен и будто окатан кругами.

— Сабинянка, — еле внятно прошептал Кирилл,, вспомнив виденную в Италии скульптурную группу «Похищение сабинянок», и скрылся за кустами, чувствуя, как в нем поднимается и растет что-то хорошее, радостное, то, чего у него раньше не было и тени, «Ну вот, ну вот, — подумал он. — Ну вот, разве я виноват. Ведь прежде я ее вовсе не замечал такой. Хорошая работница, хорошая комсомолка — и всё. Ну вот, ну вот… Да нет, всё это пустяки».

…Кирилл хотел было зажечь спичку, но Феня запротестовала:

— Не надо. Я от твоей.

И при вспышке папиросы Кирилл увидел ее лицо и глаза. Глаза ее смотрели не на папироску, а на него, Кирилла, смотрели с тоской и упреком. И это вышло у него невольно. Он обнял ее и поцеловал, а она вся вздрогнула и тихо погладила его большую руку.

— Пусть мои девичьи мечты оборвутся здесь, если им суждено оборваться, — еле слышно прошептала она и сама, нагнув его голову, поцеловала его долгим, вязким, непривычным поцелуем и отпрянула в угол логова, и оттуда долетели до Кирилла слова: — Я до этого никого… никого, Кирилл, не допускала. Слышишь?

— Я знаю, — сказал он, и, уже не в силах остановить себя, пошел к ней.

Стремительно наступала осень…

Лось-самец, старый лесной вояка, лежал в чаще. У него ныла рана на левом бедре — это он вчера получил в схватке с молодым лосенком, может быть даже сыном или внуком.

И красивая самка, с рыжеватым загривком, с тонкими пружинистыми ногами, с узкой холкой и аккуратной мордочкой, отделившись от стада, гуляла на поляне. Сегодня она не притрагивалась к травам, не рыла землю копытом. Она все время куда-то всматривалась, держа голову высоко, напряженно, и вздрагивала всем телом. И на ее дрожь, на ее томный взгляд из леса вышел молодой самец. Он кинулся к ней, но, встретив резкий, дробный удар копытами, отскочил в сторону: молодой самец был еще совсем неопытный. И самка брезгливо ударила его задними копытами, но с места не двигалась, так же томно посматривая по сторонам, вздрагивая всем телом.

И вот совсем далеко, за увалами гор, раздался в утренней прохладе трубный зов. Зов — глухой — с перерывами, — несся по ущельям, перекатывался через горы, терялся где-то в густой чаще леса и снова обрушивался на самку-мать. Она потянулась мордой, выпрямилась, разом всеми четырьмя копытами ударила о землю, и ее красивая голова чуть склонилась набок. Казалось, вот сейчас она со всех ног метнется на трубный зов, перескочит ущелья, прорвется сквозь чащу, — но она вовсе не кинулась. Она встряхнулась, как-то вся опала и нехотя принялась щипать траву. Тогда молодой самец снова вышел из кустов, но не кинулся к ней, а начал кружить, обхаживать ее. Он совсем было уже к ней приблизился, и даже опустил морду, исподлобья глядя в ее глаза, как со стороны гор снова раздался властный, глухой, с перерывами зов, и вскоре на поляне показался рослый, с широкой грудью, с разветвленными, огромными, точно куст шиповника, рогами, с отвислыми губами, с глазами навыкате — старый самец, владыка лесов. Он не пошел сразу на самку, как это сделал молодой самец. Он молча, будто давно привык к этому делу, одним могучим ударом свалил молодого самца с ног и гордым шагом пошел к самке. Самка кинулась в чащу леса. Дробный стук ее ног уводил старого самца в глубь леса. Затем она, сделав круг, снова вернулась на старую поляну, и от ее спины, из-под ее пахов, покрытых нежным пушком, валил пар. Она, очевидно, вовсе не ждала встретить тут молодого самца, желая остаться наедине с тем, кто так торжественно мчался за ней, издавая рев, ломая, срезая острыми, разветвленными рогами сучья.

Но молодой самец вступал в жизнь. Он со стороны двумя-тремя прыжками настиг старика и всадил свои острые рога ему в бедро. Старый самец, не ожидая удара, осел задом — но тут же выпрямился, круто повернулся, и рога молодого спутались с рогами владыки лесов.

Они бились на опушке, а самка стояла в стороне, нехотя щипала траву и даже несколько раз копытом рванула рыхлую землю.

Сдался молодой… Обливаясь кровью, он нехотя поплелся вниз к ручью, а старый самец, издав глухой зов, пошел на самку. И она, строгая, бойкая, неподатливая до этого, покорно встала навстречу ему…

Сегодня старый самец проснулся позже. С вечера они вместе с самкой забрались в чащу, легли — голова к голове, и он всю ночь охранял ее, но на заре уснул и, проснувшись, увидел рядом с собой только примятое логово: самка куда-то ушла. Он поднялся, тихим шагом тронулся к водопою. Увидав в ключе отражение своих разветвленных рогов, он оторвал морду от воды и заревел, посылая в чащу все тот же трубный, глухой зов. С его темных, почерневших губ стекали струйки.

И из чащи на его зов вышла та же самка с рыжим загривком.

— Кирилл! Смотри, теперь она уже пришла к нему, — проговорила Феня, показывая на самку.

Феня сидела на обглоданном ветрами, морозами красном камне. Кирилл стоял около9 так, что свисшие ноги Фени чуть не касались его лица.

— А… а тебе, Феня, как бы сказать… ну, ведь не всякая девушка способна так рассматривать подобные картины, — проговорил Кирилл и, чтоб не обидеть Феню, приложился лбом к ее ноге.

Феня громко рассмеялась и потрепала его за ухо.

— Ты что ж, считаешь. я кисейная барышня?… Нет, я смотрю на это очень просто. Ведь это очень красиво.

— Ты вот сослался на Яшку. А Яшка! Но ведь это только первые годы. А потом я любила только тебя одного, я жила только тобой одним… и даже сына рожала с болью, с муками, и это только для тебя… Я всё бросила — работу, общество, и это только для тебя. А теперь вот она, расплата. Я просто пустышка около тебя.

— Стешка! Славная моя Стешка!

— Ой, не трогай меня! Не трогай! — Стеша вырвалась из его объятий и, подбежав к столу, выхватила из ящика револьвер. — Не трогай! Мне противно. Ой! Ну, пусти. Я позову людей…

Но Кирилл обезумел. Он ничего не слышал. Он не замечал даже того, как с грохотом летели стулья, как выдернулся задетый его ногой шнур от лампы» как потухла лампа и в кабинете наступила тьма» Он обнял Стешу и, приподняв, кинул на диван, а она, барахтаясь на диване, молила его, не в силах сопротивляться его могучей физической силе.

— Кирилл! Родной! Не надо-о! 0й, не надо! Ты подлец, Кирилл! Ты зверь, — чуть не задыхаясь, захлебываясь, шептала она и вдруг выкрикнула: — Насилуешь! Кирилл!!! Кирилка!.. Кирилка! — звала она сына и через несколько секунд смолкла.

…Кирилл очнулся. Вставил штепсель. Растрепанный, остановился перед Стешей. И тут вдруг он понял, что совершил то самое, чего никогда не прощают женщины. И, поняв это, он повалился рядом со Стешей, выдавливая из себя:

— Омерзительно!..

Он так и заснул в ногах у Стеши. Он спал крепким» богатырским сном, как спят измотанные здоровяки, и во сне что-то бормотал.

Стеша пришла в себя позже, когда ночь уже гуляла над заводом.

— Вы молодец, Стеша, — говорил Сталин. — Вы на своем примере показали, что вопрос женского равноправия у нас в стране разрешен и окончательно. Вы знаете, как долго шел — и теперь всё еще идет спор о том давать или не давать женщине политические права? Сколько ученых, политиков сломали себе шею на этом вопросе. А у нас вот в стране этот вопрос разрешен и окончательно. Окончательно: трудодень разрешил его.

Слова Сталина были просты, но именно эти слова вдруг и осветили все перед Стешей.

«Да, да, это так, это так”, — твердила она про себя и кивала головой и всё порывалась что-то сказать, но что — не знала, и в то же время боялась, что вот Сталин смолкнет и она не сумеет сказать и одного слова.

— Раньше на женскую душу в деревне земли не давали — и даже говорили: «У женщины души нет, на месте души лапоть”. А вот мы пробудили в женщине великую душу. Красивую душу. — проговорил Сталин и вдруг резким движением махнул на стаю фотографов, киносъемщиков, которые тянулись из-под сцены, как кобры. И — все они скрылись.

…Кирилл понял всю глубину своей вины. Он понял, что вина его перед Стешей заключается не только в том, что он «изменил» ей, и даже не в том отвратительном поступке, который он совершил накануне ухода Стеши, а в гораздо большем — в том, что он, замкнув ее в кругу кухонных дел, превратил ее в такую же самую «тетю*, каких он видел на пикнике.

…Он обложился книгами по вопросам семьи и брака. Он перечитал соответствующие места у Маркса, Энгельса, Ленина. Он взял работы крупных ученых по изучению быта первобытных народов…

Да, теперь, как только он встретит Стешу, непременно скажет ей всё.

— Экий! Кири-илл! — закричала Стеша. — Кирилл! Нет, не слышит… Кирюша-а-а!

Кирилл остановился. Посмотрел кругом и вдруг, все бросив, кинулся к лодке: он понял, что это был не простой крик, это призыв — и на этот призыв он пошел, как опьяненный.

Лодка стукнулась о берег. Кирилл выскочил на землю, заросшую травой, заваленную сухим хворостом, и, голыми ногами с треском ломая хворост, по какому-то чутью полез напрямик — и через несколько секунд свалился перед Стешей. Рука Стеши легла ему на голову, затем соскользнула на спину, и Стеша тихо проговорила:

— Дуралей ты… мой!..

Спустя некоторое время где-то далеко на берегу, около бора, раздался трубный зов. Кирилл схватил ружье, разломил его и, приложив дулом к губам, ответил — пронзительно и громко, как бы говоря:

— Мы здесь! Мы здесь!

— Что? — спросила Стеша, чего-то перепугавшись.

— Сергей Петрович Сивашев приехал.
— А как ты узнал?

— Мы договорились… так сигналить…

Открывалось большое торжество большого государства.