Из главы «Бодун №3»

Это было рефрижераторное помещение, но странное какое-то, хотя других рефрижераторных помещений я, естественно, никогда не видал. “Ты, мальчишка, мал и глуп, и не видал больших залуп!” — любил дразниться Пуся-Пустынников из нашего класса, наклоняя при этом свою белобрысую румяную голову в сторону сжавшего зубы Исмулика.

— Ну, ничего не поделаешь. Значит, посеял.

Ex Libris НГ. Екатерина Тарасова. Смех сквозь слезы. Толстые журналы августа: клоуны, антиглобалисты, студенты и опальные олигархи:

Олег Юрьев. Винета. Роман. В поисках легендарного города Винета, то ли затонувшего, подобно граду Китежу, в достопамятные времена, то ли взмывшему в небеса, недокандидат исторических наук Веня бороздит на транспортном рефрижераторном судне «Дважды Герой Советского Союза П.С.Атенов» просторы Балтийского моря. Веня перманентно мучается похмельем и приступами депрессии. Попытки разобраться, что из происходящего с ним – явь, а что – сон, лучше оставить, поскольку в фантасмагории, созданной Олегом Юрьевым, такие понятия неразличимы. Для нас важно другое – с каждой страницей на борт рефрижератора попадает все больше живописных персонажей, поступки и речь которых с ловко воспроизведенными национальными особенностями заставляют биться в приступах гомерического хохота. «Винета» – «Приключения капитана Врунгеля» для взрослых. Еще одно доказательство бессмертного: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет».

Можно, конечно, и не разбираться, где сон, где явь. А можно и попробовать. Лучше даже попробовать, я бы сказал. Автор старался…

Но это неважно, в конце концов. ««Приключения капитана Врунгеля» для взрослых» — один из самых прекрасных комплиментов, сделанных вашему корреспонденту за всю его писательскую карьеру.

По числу глав семь дней буду давать ссылку, каждый раз отрывком из следующей главы.

По воспоминаниям корелы, ижоры и веси, Санкт-Петербург основался так: пришел царь Пётра со своими русскими к устью Невы-реки и говорит: “Тут вот и ставьте город, дети! А я тем часом фрегатную учну строить корабель — двадцать восемь пушек, три мачты, а имя ей нареченное “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета”. Как у меня срубится собственноручная та корабель готова, так чтоб и у вас Санктпитербурьх-город весь целиком был. А коли не будет…” — и погрозился из-под полы топором.

В известном смысле Петербург так и остался небесным островом — всё и висит над землей и водой, чуть-чуть не касается. Чуть-чуть — означает: на толщину царевой ладони. Чужим редко когда заметен этот зазор — небо в наших широтах низкое, очень низкое, ниже моря. Петербург — своего рода остров Лапута, не держали бы его несчетные якоря, давно бы уже улетел. Но якоря — в не знающих расслабленья руках: покачиваясь, стоят на дне мертвецы и тянут чугунные цепи.

(маленькие английские еврейские хитрости)

В одном из романов Нэнси Мидфорд (это такая светски-остроумная английская беллетристка прошлого века, круга Ивлина Во, если я правильно понимаю) некий герой обучает остальных персонажей маленькой светской хитрости: перед входом в наполненную людьми гостиную следует сказать «brush», отчего на лице твоем возникнет необыкновенно любезное и располагающее к тебе выражение, и уже затем внести это выражение лица в гостиную.

Мы всей семьей пробовали-пробовали-пробовали… И точно, получается.

Потом мне стало противно произносить глупое английское слово «brush», означающее, как известно, просто-напросто щетку, и я подумал, что заимствовать полезное у иных народов все же следует, даже если речь идет о коварном Альбионе. Но заимствовать следует творчески — обогащая и совершенствуя или, по меньшей мере, одомашнивая. Поэтому вместо «brush» я предлагаю произносить «Абраша!» Мы всей семьей проверяли — функционирует точно так же.

… А вообще лучше конечно быть, чем с помощью английских артикулярных упражнений казаться. Сегодня, например, мы видели одну юную официантку, такую милую, что у ней даже ягодицы улыбались. Не думаю, что, выбегая из ресторана во двор, она приостанавливалась перед дверью и тихонько говoрила «Абраша». Тем более ягодицами.

В продолжение записи от 19 июня с. г. — случайно нашел «в бумагах» более подробный анонс «Винеты», хотя тоже далеко не исчерпывающий. Скорее заинтересовывющий (?).
Читать далее →

В ОТКРЫТОЕ ОКНО ВШАГНУЛ СИРЕНЕЙ ЗАПАХ
(стихи из романа о попугаях)

В открытое окно вшагнул сиреней запах –
Дача.

Я думаю о чвирике и чвирке –
Они уже тогда определяли звуки,
Не зная ничего, не знача.

Волк пропел три раза «мяу»,
Минутки маятник пожрал.
Толк вропел мри таза «ряу»,
Минутки маятник пожрали.

Сетка, локоть, сандалетка,
Лодыжка, запястье, ракетка.

ч – чв – чви
р – ри – рик
(так чвирка чвирика зовет)

Минуты капают в компот.

Воланчик: верхняя дуга + (только где она?) + нижняя дуга
У маятника – одна нога, сказал бы кто-нибудь.

Но я скажу: на длинной шее голова (собою вниз) – вот нижняя дуга.

И вместе это – дачный глаз.

Подумай, взять хотя бы таз:
Сегодня там варенье,
А завтра там белье.
Так у людей всегда:
Привыкнешь к ним,
Глядишь – они вранье
И пыль надлуговая.
(Так чвирка говорила).

Сиреней запах вышел из окна,
Осталась комната – одна, темна, надменна,
Как фотография не на,
Как маятник на не, но…

Лишь на обоях вечность – бесстыдна, кровавлéнна.

Хармс и Введенский кажется, что сознательно отуманивали себе сознание — водкой, эфиром, женским полом, бытовым абсурдом — но не все сознание, а только ту его часть — бытовую, ближнюю к внешнему миру, которую у других людей сначала постепенно, а с началом тридцатых годов ускоренно отуманивала и трансформировала советская жизнь. Таким образом как бы локализовался и замораживался очаг возможного поражения.

Своего рода шаровой защитный слой.

Остальное сознание сохранялось невиданно ясным, а Хармс с Введенским (дополнительное следствие, но, может быть, внутренняя причина) оставались людьми двадцатых годов. Личная сила мышления Введенского была, конечно, выше хармсовской (отчего, кстати, хармсовские стихи кажутся рассудочней), поэтому ему и требовалось больше заморозки — и водки, и эфира, и механического совокупления, и чуждого Хармсу азарта. Но и остаточная ясность его сознания оказывалась большей, чем у Хармса — это очевидно, например, из халтурности детских стихов Введенского, написанных на совершенно холодном носу, как Хармс никогда не мог.

Но как Олейников не мог и Введенский.

(из «Элегий на перемены состояний природы»)

И клены с лапками, и липы с лапотками
и хлопали, и топали на лестнице с лотками,
и нагибались, будто их толкали.

И в свете медленном, дошедшем недосюда,
и петли нам, и полосы чертила мгла-постуда
и поворачивалась посуда.

И воздух поднялся и щелкнул плетью óб стол,
и клены окружил, и плотно липы обстал,
и где был неба тыл — там лоб стал.

VII, 2007

63-я годовщина офицерского заговора и попытки убийства Гитлера. Как всегда, отмечается в Германии чрезвычайно пышно — парадами, салютами, постными минами и речами о героических личностях, в первую очередь, о Штауффенберге.

Не могу не заметить, что прусские мышиные жеребчики, замышлявшие ликвидацию Гитлера, были ничуть не меньшими империалистами, великогерманскими националистами, милитаристами и человеконенавистниками, чем нацисты. В Гитлере им не нравилась прежде всего его явная неуспешность. И запах поражения. И перспектива потери земель от Мемеля до Штеттина, от Данцига до Одера, захваченных и колонизированных их предками — псами-рыцарями. «Родовых поместий». И уж потом «дурной тон» (сами не Б-г весть какие аристократы были эти прусские солдафоны) и социалистическая не только риторика, но и практика национал-социализма, его пролетарская и крестьянская социальная база.

Что произошло бы, удайся заговор? Надо полагать, все могло бы пойти и по плану заговорщиков — сепаратный договор на западе, а война на востоке могла бы продолжаться до сего дня (если бы, конечно, новые англо-американские хозяева не подмогли бы атомной бомбой).

Но даже если бы не — несомненно ясно, что, что никто никогда не услышал бы ни о каких концлагерях и ни о каких других немецких преступлениях. И, конечно, никакого Израиля не было бы. Да и евреев бы не было почти никаких — по крайней мере, в Европе. И в Азии. И, уж разумется, никаких Нюрнбергских процессов. Разве что Гаагский трибунал по расследованию жидо-большевистских зверств.

Культ Штауффенберга и компании — одна из мерзостей, изобретенных аденауэровскими специалистами со стажем работы в геббельсовском ведомстве и под присмотром комиссаров из ЦРУ (сидевших во всех западногерманских министерствах до семидесятых гг., если не позже). Другая — планы объединения Европы (в перспективе против американских хозяев), разработанные совместно с засевшим во французском МИДе безответно влюбленным в товарища Сталина младомладогегельянцем Кожевниковым-Кожевом.

Лично для меня каждое празднование 20-го июля — напоминание о том, что на самом деле, какая на самом деле история стоит за поверхностью. О том, что если бы им дали, они бы меня съели.

Замечательно писал обо всем этом Айке Гайзель (см. напр., в посмерно собранной книге его статей: Eike Geisel, «Triumph des guten Willens», Edition TIAMAT, Berlin 1998), берлинский журналист и эссеист, всю жизнь пытавшийся вывести на свет Б-жий эти связи и покончивший с жизнью от невозможности и безнадежности.

Он пытался объяснить эти довольно-таки простые вещи, и, кажется, не понимал, что их и так все понимают.

По старинному анекдоту:
— Дяденька, это ты взорвал завод?
— Я.
— Так это же наш, советский завод!
— Ja, ja!

Из всего сказанного не существует никаких практических выводов, кроме необходимости жить с открытыми глазами и не жрать всё, что тебе впаривают «люди доброй воли».

— нет, не пугайтесь! —

рецензия В. И. Шубинского на двухтомник Аронзона.