(маленькие английские еврейские хитрости)

В одном из романов Нэнси Мидфорд (это такая светски-остроумная английская беллетристка прошлого века, круга Ивлина Во, если я правильно понимаю) некий герой обучает остальных персонажей маленькой светской хитрости: перед входом в наполненную людьми гостиную следует сказать «brush», отчего на лице твоем возникнет необыкновенно любезное и располагающее к тебе выражение, и уже затем внести это выражение лица в гостиную.

Мы всей семьей пробовали-пробовали-пробовали… И точно, получается.

Потом мне стало противно произносить глупое английское слово «brush», означающее, как известно, просто-напросто щетку, и я подумал, что заимствовать полезное у иных народов все же следует, даже если речь идет о коварном Альбионе. Но заимствовать следует творчески — обогащая и совершенствуя или, по меньшей мере, одомашнивая. Поэтому вместо «brush» я предлагаю произносить «Абраша!» Мы всей семьей проверяли — функционирует точно так же.

… А вообще лучше конечно быть, чем с помощью английских артикулярных упражнений казаться. Сегодня, например, мы видели одну юную официантку, такую милую, что у ней даже ягодицы улыбались. Не думаю, что, выбегая из ресторана во двор, она приостанавливалась перед дверью и тихонько говoрила «Абраша». Тем более ягодицами.

В продолжение записи от 19 июня с. г. — случайно нашел «в бумагах» более подробный анонс «Винеты», хотя тоже далеко не исчерпывающий. Скорее заинтересовывющий (?).
Читать далее →

В ОТКРЫТОЕ ОКНО ВШАГНУЛ СИРЕНЕЙ ЗАПАХ
(стихи из романа о попугаях)

В открытое окно вшагнул сиреней запах –
Дача.

Я думаю о чвирике и чвирке –
Они уже тогда определяли звуки,
Не зная ничего, не знача.

Волк пропел три раза «мяу»,
Минутки маятник пожрал.
Толк вропел мри таза «ряу»,
Минутки маятник пожрали.

Сетка, локоть, сандалетка,
Лодыжка, запястье, ракетка.

ч – чв – чви
р – ри – рик
(так чвирка чвирика зовет)

Минуты капают в компот.

Воланчик: верхняя дуга + (только где она?) + нижняя дуга
У маятника – одна нога, сказал бы кто-нибудь.

Но я скажу: на длинной шее голова (собою вниз) – вот нижняя дуга.

И вместе это – дачный глаз.

Подумай, взять хотя бы таз:
Сегодня там варенье,
А завтра там белье.
Так у людей всегда:
Привыкнешь к ним,
Глядишь – они вранье
И пыль надлуговая.
(Так чвирка говорила).

Сиреней запах вышел из окна,
Осталась комната – одна, темна, надменна,
Как фотография не на,
Как маятник на не, но…

Лишь на обоях вечность – бесстыдна, кровавлéнна.

Хармс и Введенский кажется, что сознательно отуманивали себе сознание — водкой, эфиром, женским полом, бытовым абсурдом — но не все сознание, а только ту его часть — бытовую, ближнюю к внешнему миру, которую у других людей сначала постепенно, а с началом тридцатых годов ускоренно отуманивала и трансформировала советская жизнь. Таким образом как бы локализовался и замораживался очаг возможного поражения.

Своего рода шаровой защитный слой.

Остальное сознание сохранялось невиданно ясным, а Хармс с Введенским (дополнительное следствие, но, может быть, внутренняя причина) оставались людьми двадцатых годов. Личная сила мышления Введенского была, конечно, выше хармсовской (отчего, кстати, хармсовские стихи кажутся рассудочней), поэтому ему и требовалось больше заморозки — и водки, и эфира, и механического совокупления, и чуждого Хармсу азарта. Но и остаточная ясность его сознания оказывалась большей, чем у Хармса — это очевидно, например, из халтурности детских стихов Введенского, написанных на совершенно холодном носу, как Хармс никогда не мог.

Но как Олейников не мог и Введенский.

(из «Элегий на перемены состояний природы»)

И клены с лапками, и липы с лапотками
и хлопали, и топали на лестнице с лотками,
и нагибались, будто их толкали.

И в свете медленном, дошедшем недосюда,
и петли нам, и полосы чертила мгла-постуда
и поворачивалась посуда.

И воздух поднялся и щелкнул плетью óб стол,
и клены окружил, и плотно липы обстал,
и где был неба тыл — там лоб стал.

VII, 2007

63-я годовщина офицерского заговора и попытки убийства Гитлера. Как всегда, отмечается в Германии чрезвычайно пышно — парадами, салютами, постными минами и речами о героических личностях, в первую очередь, о Штауффенберге.

Не могу не заметить, что прусские мышиные жеребчики, замышлявшие ликвидацию Гитлера, были ничуть не меньшими империалистами, великогерманскими националистами, милитаристами и человеконенавистниками, чем нацисты. В Гитлере им не нравилась прежде всего его явная неуспешность. И запах поражения. И перспектива потери земель от Мемеля до Штеттина, от Данцига до Одера, захваченных и колонизированных их предками — псами-рыцарями. «Родовых поместий». И уж потом «дурной тон» (сами не Б-г весть какие аристократы были эти прусские солдафоны) и социалистическая не только риторика, но и практика национал-социализма, его пролетарская и крестьянская социальная база.

Что произошло бы, удайся заговор? Надо полагать, все могло бы пойти и по плану заговорщиков — сепаратный договор на западе, а война на востоке могла бы продолжаться до сего дня (если бы, конечно, новые англо-американские хозяева не подмогли бы атомной бомбой).

Но даже если бы не — несомненно ясно, что, что никто никогда не услышал бы ни о каких концлагерях и ни о каких других немецких преступлениях. И, конечно, никакого Израиля не было бы. Да и евреев бы не было почти никаких — по крайней мере, в Европе. И в Азии. И, уж разумется, никаких Нюрнбергских процессов. Разве что Гаагский трибунал по расследованию жидо-большевистских зверств.

Культ Штауффенберга и компании — одна из мерзостей, изобретенных аденауэровскими специалистами со стажем работы в геббельсовском ведомстве и под присмотром комиссаров из ЦРУ (сидевших во всех западногерманских министерствах до семидесятых гг., если не позже). Другая — планы объединения Европы (в перспективе против американских хозяев), разработанные совместно с засевшим во французском МИДе безответно влюбленным в товарища Сталина младомладогегельянцем Кожевниковым-Кожевом.

Лично для меня каждое празднование 20-го июля — напоминание о том, что на самом деле, какая на самом деле история стоит за поверхностью. О том, что если бы им дали, они бы меня съели.

Замечательно писал обо всем этом Айке Гайзель (см. напр., в посмерно собранной книге его статей: Eike Geisel, «Triumph des guten Willens», Edition TIAMAT, Berlin 1998), берлинский журналист и эссеист, всю жизнь пытавшийся вывести на свет Б-жий эти связи и покончивший с жизнью от невозможности и безнадежности.

Он пытался объяснить эти довольно-таки простые вещи, и, кажется, не понимал, что их и так все понимают.

По старинному анекдоту:
— Дяденька, это ты взорвал завод?
— Я.
— Так это же наш, советский завод!
— Ja, ja!

Из всего сказанного не существует никаких практических выводов, кроме необходимости жить с открытыми глазами и не жрать всё, что тебе впаривают «люди доброй воли».

— нет, не пугайтесь! —

рецензия В. И. Шубинского на двухтомник Аронзона.

Олег Юрьев, «Февраль на холме» — стихотворный цикл, вам известный. Тем не менее, на всякий случай и для общего сведения.

Там заголовок последнего стихотворения «Три шестистишия без слова вода», потерял форматировку и превратился в простую строчку. Надеюсь, в самом журнале этого не произошло.

Роман Олега Юрьева “Винета” повествует о поисках по всему Балтийскому морю следов загадочной страны Винеты, некогда погибшей под волнами Балтики, как легендарный град Китеж под озером Светлояр. В результате полного приключений путешествия на транспортном рефрижераторе под украинским флагом “Атенов” выясняется, что если перевернуть его название, написанное по-украински (“Атенiв”), то она будет звучать как “Винета”.

Я бы добавил еще, что упомянутый корабль перевозит из Петербурга в Любек трупы разнообразного поведения и нрава, но все как один родственники, друзья, знакомые и сослуживцы рассказчика, историка-винетолога и специалиста по растаможке Вениамина Язычника.

Для меня выход этого романа — одно из самых важных событий года. Думаю, это лучшее, что я написал в прозе.

Прошу ждать не с терпением.