Где-то и когда-то мне приходилось уже объяснять посторонним=иногородним, что вся ленинградская литературная жизнь имеет своим прообразом, я бы даже сказал, праобразом, классическую коммунальную квартиру с ее единственной в своем роде системой отношений (московской литературной жизни положен в основу дачный поселок или кооперативный дом; но это уже другая история). В этой квартире все всех знают, но мало кто с кем разговаривает. В этой квартире пристально следят за соотношением коммунальных прав и обязанностей, в этой квартире алкоголик Мишка сидит с папиросой «Север» на рундучке в коридоре и считает, кто сколько минут отговорил по общему телефону, в случае нарушения лимита покрикивая и поторапливая. Из чистого, между прочим, чувства справедливости. Алкоголику Мишке никто никогда не звонит — все его друзья внизу, на углу Колокольной и Марата, у магазина.

Вне этого языка описания, вне понимания жестообразующих механизмов (и вне хорошего владения историей неуплаты коммунальных сборов, нарушений очередности уборки и борьбы за место квартуполномоченного) невозможно понять какие бы то ни было ленинградские литературные отношения.

И знаете что? И Бога благодарите, что вы их не понимаете. Не надо вам этого.

«Критическая масса» с блоком, посвященным Леониду Аронзону, открылась в «Журнальном зале». Заметки вашего корреспондента — здесь.

Не буду повторять характеристики других материалов блока — они здесь (ссылки там, естественно, не на «Журнальный зал», а на собственный сайт «Критической массы»).

Обратил внимание на то, что прекрасное русское слово «пиндос» очень часто используется в качестве бранного обозначения для американцев (штатников, америкосов, мистеров-твистеров). Почему, как и когда так получилось?

«Пиндосы», как известно, кличка, даже не очень и обидная, скорее как бы бытовое обозначение для азовских и черноморских греков («греки-пиндосы» у Чехова, среди них выросшего в Таганроге).

Вспомнил, как лет 15 назад артист Будрайтис, приглашенный в немецкую криминальную серию на роль предводителя русской мафии и изъяснвшийся в связи с этим на очень ломаном русском языке, ругал подельников, к моему восторгу и изумлению, «старыми пиндосами» — но это уже, скорее, по фонетической смежности.

ДОПОЛНЕНИЕ: Спасибо Роману Ромову, вопрос отвечен. Мне все равно не очень нравится такой неаккуратный перенос понятий, но ничего не поделаешь. Придется называть их пиндосами, пока ничего лучшего не выдумается.

Юннаты ходили на озеро. Озеро было очень красивое.

Юннаты видели различных лесных птиц: сороку, пеночку, зяблика, славку-черноголовку, синицу и других. Но не сфотографировали ни одной из этих птиц, потому что были неуклюжи и нерасторопны.
Зато юннаты сфотографировали уток, потому что утки спали и никуда не улетали.
Читать далее →

ПИСЬМА ЭМИЛИ ДИКИНСОН
(ПЧЕЛА И БОРТНИК)

1.
Пчела, описывая круг,
сошла с дуги, ушла из круга
(с распахнутого луга).

2.
В Залуг летит пчела, летит без тела,
мохнатой гильзой оставаясь Лугу,
где Эмили увидеть захотела
в пробоине за улетевшей пулей
Заульный Улей и Луг Залуговой.

Пчела, запутавшись в лучах,
гудит, чтоб голос не зачах.

3.
Пчел, клевер, птиц, друзей, родных и тех, кого еще любила
(кого еще она любила?), –
в замирный мир покорно проводив –
она смотрела
им вслед.
Обратный свет
– мгновенен и ревнив –
обуглив сад, не дал ответа —
прощай, прощай, гербарий лета.

4.
(И там, где нет мохнатых тел
гудит пчела в лучей сетях,
так пчёльный аполлон хотел,
чтоб хор пчелиный не зачах)

5.
А тот, кто в тьме залуговой
горел из сетчатого абажура, –

перебирал гербарий света,
читал по пчёльным знакам
и расправлял траву ответа,
рифмуя «bee» – и – «Emily»
и весело нырял
в зиянья солнечных воздушных ямок.

6.
Я дочитала
пчелиных писем твой гербарий:

по лестнице мохнатой, желто-черной
ты вышла в свет –
и сказала:
«Но – в тьме пчелиной шелухи
они живут, мои стихи?»

7.
И тот, кто в тьме залуговой
перебирал гербарий,
кивнул завешенной сетями головой.

В Техасе слепым разрешили охотиться с лазерным прицелом.

Вчера вечером в кафетерии Солитюда состоялась обещанная азиятская пасха. Азиятская пасха оказалсь очень хорошая, а не то что я подозревал: супчик с двухмерными грибами, одномерными водорослями и кусочками чего-то белого, пяти- или шестимерного; затем азиятские макароны, переложенные азиятской же капустой, и печеный банан на закуску. Запивалось же это все самоходно притараненным гостями красным вином европейского, южноафриканского и, кажется, калифорнийского происхождения. Впрочем один красавец-негр принес литр водки «Абсолют», но, кажется, сам его и выпил в составе разноцветных коктейлей. Вообще, все было очень хорошо и мило.

Ну что мне вам еще сказать про Восток? Разве что следующее:

ВОСТОК, ОН ЧЕМ ДАЛЬШЕ, ТЕМ ЛУЧШЕ.

Среди прочих восточных радостей познакомились с юношей из Копенгагена по фамилии Соломон. Мама его датчанка, а отец француз, «родители которого оба русские». С одной стороны русских родителей имелись Врангели и Голицыны, а с другой — соответственно, Соломоны (евреями ли были русские Соломоны, юноша точно не знал, но знал, что во время оккупации Франции «было сложно»). Впрочем, это все было сообщено так, для знакомства — главной страстью юноши Соломона является язык эсперанто. Во славу этого замечательного языка он ездит по всему миру (только что вернулся из Ханоя) и пару лет назад был на всемирном съезде эсперантистов в городе Коврове Владимирской области (собралось около 400 человек!), о чем вспоминает с нежностью. Добрая Ольга Борисовна, решившая что юноша приходится ей через Голицыных дальним родственником, согласилась взять у него несколько уроков эсперанто, чем привела юного миссионера в неимоверный восторг.

Но тут в беседу влез ваш корреспондент (который, собственно, тоже мог бы оказаться родственником — через Соломонов). Будучи, как известно, по своим политическим взглядам русским патриотом, еврейским националистом и немецким либералом, ваш корреспондент, в первом и втором из этих своих качеств, внезапно очень возмутился тем, что потомок Врангелей, Голицыных и Соломонов не знает ни слова по-русски. Арктические льды вокруг острова Врангеля тают-де от стыда, перекопские плавни высыхают от этого позорного факта! А что касается Голицыных, так это вообще невозможная вещь, что их потомок не знает по-русски, о Голицыных-де и по сей день поются в народе песни, — втолковывал я на ломаном английском языке и, кажется, попытался даже спеть отрывок из одной такой народной песни:

Взирают все девы на наши погоны,
А мы улыбаемся только в усы…
Корнет Оболенский, давайте гондоны,
Поручик Голицын, снимайте, снимайте трусы… —

но осекся под внимательным взглядом Ольги Борисовны.

Как вы уже поняли, время мы провели замечательно!