Франкфурт, набережная Майна, 13 октября, день смерти Леонида Аронзона. Еще не осень, но уже

Маленький клен покраснел раньше других и стоит, как дурак, посреди газона. Еще не осень.

Березы стали похожи на подберезовики. Нет, все-таки осень…

От плоских кораблей, проходящих под зелеными и красными мостами, шли к берегу треугольные волны. Полупрозрачный воздух, кишевший еще месяц назад над рекой, стал прозрачен и не кишел совершенно. Да, осень.

Но по набережной бегут-бегут спортивные женщины, двигая грудями под майкой. Почему-то у одних груди движутся влево-вправо, а у других вверх-вниз. Чем одни отличаются от других, совершенно непонятно, но те и другие прекрасны.

Под мостом, ухватив себя за поясницу, вся в шерстяных повязках стояла девушка и двигала жилой на шее. Одна нога у нее была простая, а другая балетная.

Электричество стекает с прибрежных домов и загорается в реке дрожащими бляшками. Нет, еще не осень, но уже.

Франкфурт, конец сентября, Восточный парк. Перед грозой

Небо разом потемнело, a всё, что под небом, стало светлее, как будто бы — со стальным каким-то отливом — светясь из себя.

На западном краю неба дважды грохнуло, на южном — вспыхнуло трижды.

Последние велосипедисты проносятся по парку, пригибаясь, и стоя въезжают на выезд. Привязанный к одному из велосипедов, в гору карабкается французский бульдог – небольшая собака с лицом кошки.

Перед колесами тяжело-хлопотливо и с теплым почему-то ветром из-под мышек взлетают толстые серые гуси и улетают внутрь парка — прячутся от дождя в пруду.

Прочих птиц уже давно не было видно.

В аллеях вздрогнули фонари. Грозно запахло предгрозовой затхлостью. Деревья присели на корточки и схватились за голову.

Всё потемнело, и только небо посветлело, как будто бы светясь из себя с каким-то стальным отливом.

В стыках тротуарной облицовки сверкнули первые острия.

Франкфурт, у Восточного парка, сухой, но душный сентябрь; о всеобщем оборзении

На тротуар в шашечку мучительно какала английская борзая собака средних размеров — как стоп-кадр собственного бега.

Хозяйка в бархатной кепке и цыганской юбке в три оборота прохаживалась по радиусу поводка, иногда оглядывалась и отрывисто произносила: «Брзо! Брзо!»

Борзая же на это мучительно скашивала голые карие глаза, как будто бы отвечая: «Полагано… полагано…»

Желуди стреляли из-под колес проезжающих мимо велосипедов и просвистывали мимо ее прижимающихся к затылку ушей.

Борзая скашивала глаза еще дальше, на оборзевших велосипедистов, поднимала узкую морду и тужилась еще мучительнее.

По ее длинному медному носу чиркали волнистые листья — но и это ее не радовало.

Ленинград, ноябрь 1985 г. Месяц в раю. Гаражный кооператив на Гражданке. Меня устроили его сторожить и

я навсегда полюбил окраинную ленинградскую ночь, где медленно двигались плоские облака темнее неба и отдаленно кашляли собаки.

Злоумышленники хрустели и чиркали подошвами по гравию за забором, но не заходили. Зато переходил с улицы — еще блестящий и разноцветный — туман и постепенно гас всеми своими полосами: темнел изнутри, одновременно светлея снаружи.

Из тумана наклонял волчью голову бывший центровой “Спартака” Штукин, всегда живший в гараже из-под пропитой “Волги”, и просил папиросу. Я полюбил и его, предшественника покойного и незабвенного Шуры Белова.

В окно сторожки станиолево стрекотала осина; я писал о ней стихи, именуя ее “русским лавром”, хотя лавр тогда видал только в супе.

Ровно через месяц явился ангел с мечом в образе председателя кооператива: за время моих дежурств случилось два взлома (не в нашем гараже, а в соседнем, “но все равно неприятно”), и аккумуляторы, которые мне оставляли заряжаться, почему-то не зарядились.

“Это ж надо особый талант иметь, на таком месте не удержаться!” — справедливо заметил знакомый писатель, служивший оператором газовой котельной и законно принадлежавший к “поколению дворников и сторожей”. В отличие — с тех пор и навсегда — от меня.

Эльзас, верхняя окраина города Мюнстер (или Мюнстéр), мансарда предпоследнего вверх по горе дома, балкон. Три звука ночи и два ее времени. Невидимые цеппелины

Всю ночь в голове мучительно обращается строчка, мучительно на кого-то похожая: „И по дороге на Париж во сне оцепенели цеппелины“, но, как ни выворачивай голову, никаких цеппелинов не видно. Вообще ничего не было видно, даже луны и даже звезд. Небо чернее гор — в них хотя бы горят какие-то лампы.

Внизу клокотал непрерывно и клёхтал ручей — сквозь ржавую флейту выбегал из хозяйской запруды и сбегал к зданию горной жандармерии со скрещенными лыжами на гербе. И — иссякая, но не стихая — дальше вниз, в зажатый Вогезами город, где ждала река Фехт, подбрасывающая себя в темноте.

…почему так страшно бывает тиканье цикады — на юге, ночью? Потому ли, что будь цикада часами, как бы скоро прошло время для тех, кто по этим часам жил?

…и легкий царапающий скрежет ночной бабочки (жесткими с исподу крыльями по теплой известке над ухом), он страшен тоже — в ее времени один поворот невидимой себе самому головы к невидимому самому себе небу занимает, видимо, вечность…

На невидимом небе проснулись невидимые цеппелины и потекли на север — неслышно отбомбиться по Парижу.

А здесь, под тремя звуками и между двумя страхами, мерно дышало счастье. Пока была ночь.

Август 1985 г., Гантиади, нахаловка под железной дорогой, за ней дикий пляж, по нему

грек в зюдвестке носит катрана “с турецким ртом на животе”, как я и написал тогда же стихами с посвящением Б. Ю. Понизовскому, что в приступе мрачности глядел из окна своего сарайчика на зеленое и подпрыгивающее Черное море.

Беременные армянки из Ростова провожают маленьких детей таким же взглядом, каким их мужья провожают женщин. И часами ходят вдоль стола, накручивая длинные тонкие кофемолки. Вокруг темных худых ног заворачиваются и разворачиваются полы незастегнутых халатов. Халаты надеты на ночные рубашки из фиолетового шелка.

…А в колоннадах вокзала толстый милиционер-грузин пьет горячее пиво и из-под сверкающего козырька презрительно смотрит на горы: оттуда спускаются абхазцы.

Абхазские старухи, завернутые в черное, неподвижно глядя перед собой, сидят на скамейке, ожидают сухумского поезда. Их йодные руки в простых кольцах неподвижно сложены на коленях.

…Рухнула тьма, встала свежесть. На склонах колхозных гор зашевелились зеленые и голубые пятна. Понизовский очнулся от мрачности и могучими седыми руками разрывает катрана на длинные узкие полосы — до отъезда они будут свисать с крыши и вялиться, неправдоподобно воняя.

Море — невидимое — шипело. Кто-то страшный ходит во тьме под окном Понизовского, скрипит и щелкает галькой, счастливо смеется, бормочет. Это был я.

Франкфурт, середина июня, под стеной зоопарка, два часа ночи. Платаны, их луны и сладко-потный запах жасмина

…а под стеной зоопарка платаны почему-то не окоротили, они и размахнулись, почти перекрыв улице бледно-лилово-розоватое кисельное небо с выеденной посередке луной. Зато каждый третий из них обзавелся внутри себя собственной продолговатой луной и неподвижно расширяется кверху, дробно и слоисто ею просвеченный.

От одной продолговатой луны к следующей пробирается припадающий на обе ноги человек в золотых шароварах, а его сокращенная тень, то появляясь, то исчезая, бежит по низу стены на манер маленькой черной собачки.

Встречные бочком-бочком осторожно-замедленны и погуживают по-итальянски или же по-польски подшептывают.

Женские лицa освещаются из мобильных телефонов и кажутся густо набеленными. Или даже насиненными.

И всё потно-сладостно пахнет жасмином, и было неясно, действительно ли это от жасмина, от его круглоугольных соцветий, разваливающихся даже от прохожего взмаха руки, или от сухих и медленных женщин в их невидимых открытых одеждах, идущих под кремлевской стеной зоопарка навстречу — с круглоугольными лицами, освещенными из телефонов и исчезающими в бесповоротной тьме за спиной, где платаны, каждый третий из них, принимают их в свой слоистый и дробный, слабеющий книзу свет.

Проехал велосипед, свистя колесами, как целое дерево птиц.

Середина мая, берег Майна, четыре часа пополудни. Незримая бузина

Река еще вчера была матовая и местами потертая — точно бархотка. А сегодня уже солнечно-лаковая (как бы сама собою надраена). Позеленела от деревьев, покраснела от мостов.

Наперерез восьмерке с загребным, привстав, плывет лебедь.

Всякий удушливый дух благоуханный, преимущественно от кленов, черемух, сиреней и акаций, соединился с другим, и в результате запахло мочой — то ли кошачьей, то ли ангельской. Так, кажется, пахнет бузина, но как раз бузины-то нигде и не видно.

По набережной:

пирамидки каштанов самосожглись, оставив по себе скелетики из курчавого пепла;

склизкие узкие кожуры акаций упали, будто на дереве кто-то ел баклажаны;

падубы с шипастыми листьями и прессованные тисы как стояли с прошлого лета, так и стоят,

и лишь культи лаокаонов-платанов едва начинают зеленеть — как будто из них вырастают маленькие растрепанные гнезда.

Под мостом остановился румынский цыган с аккордеоном, снял черную клеенчатую шляпу и поклонился кладке. Вероятно, здесь и стоит незримая бузина. Цыгане, как известно, поклоняются бузине. А немцы варят из нее черное тугое варенье.

Ранняя осень 1978 г., студенческая группа Ленинградского института водного транспорта, где я тогда учился, выиграла социалистическое соревнование по успеваемости и была награждена экскурсией в Пушкинские Горы. Там действительно очень красиво —

круглые, низкие, переходящие друг в друга зеленые (с золотым подшерстком) холмы незабываемы. Земля, состоящая из животов и грудей.

С утра я страдал от вчерашней гнилостно-сладостной молдавской мадеры и, к ужасу старушек-смотрительниц, садился на музейные стулья, какие позабыли перетянуть веревочкой.

Помню счастье, когда выяснилось, что аллея Керн закрыта и не надо туда идти. Хотя, конечно, шутил: «Аллея Керн закрыта на переучет дубов».

Аллея Керн — липовая в обоих смыслах, но откуда я мог это знать? Вход был завешен цепью, на цепи сидел какой-то ученый и сверкающими очками показывал автобусу объезд.

По дороге вдоль пруда встречались местные жители — все как один маленькие, пьяненькие, сухенькие и с рыжеватыми бакенбардами по тогдашней моде. И у каждого на кукане кривой толстогубый карась — лезвием предзакатного блеска. Темный изнутри «Икарус» был весь располосован, уезжая. Через час холмы почти смеркли, но еще искрились под паутинной щечкой луны.

Франкфурт, все еще апрель; первый день после выноса столов. По маленькой площади с часами

шла сука с сумочкой; женщины (шероховатые блондинки) поглядывали на ее декольте, сжимали губы позади чашек, думали: “Вот из-за таких нас и насилуют!”

Мужчины, положив животы на колени, пили мыло.

Бледные старушки проводили мимо двух-трех собачек с головами летучих мышей. Сербо-хорваты, индо-пакистанцы и афро-африканцы в солнцезащитных очках шагали одновременно во все стороны и размахивали кто чем.

Стоя на левой ноге и почесывая ее правой, девочка играла на скрипке Баха. Другая девочка, еще меньше первой и похожа не на веник, а на сложенный, но еще не застегнутый зонтик, стояла под часовой башенкой и не в такт позвякивала стаканом.

Тут разом стемнело и, не успев даже отразиться в остеклении стен, на маленькую площадь одним куском упал синеватый дождь. И все они как будто умерли.