Август 1985 г., Гантиади, нахаловка под железной дорогой, за ней дикий пляж, по нему
грек в зюдвестке носит катрана “с турецким ртом на животе”, как я и написал тогда же стихами с посвящением Б. Ю. Понизовскому, что в приступе мрачности глядел из окна своего сарайчика на зеленое и подпрыгивающее Черное море.
Беременные армянки из Ростова провожают маленьких детей таким же взглядом, каким их мужья провожают женщин. И часами ходят вдоль стола, накручивая длинные тонкие кофемолки. Вокруг темных худых ног заворачиваются и разворачиваются полы незастегнутых халатов. Халаты надеты на ночные рубашки из фиолетового шелка.
…А в колоннадах вокзала толстый милиционер-грузин пьет горячее пиво и из-под сверкающего козырька презрительно смотрит на горы: оттуда спускаются абхазцы.
Абхазские старухи, завернутые в черное, неподвижно глядя перед собой, сидят на скамейке, ожидают сухумского поезда. Их йодные руки в простых кольцах неподвижно сложены на коленях.
…Рухнула тьма, встала свежесть. На склонах колхозных гор зашевелились зеленые и голубые пятна. Понизовский очнулся от мрачности и могучими седыми руками разрывает катрана на длинные узкие полосы — до отъезда они будут свисать с крыши и вялиться, неправдоподобно воняя.
Море — невидимое — шипело. Кто-то страшный ходит во тьме под окном Понизовского, скрипит и щелкает галькой, счастливо смеется, бормочет. Это был я.
Толстый милиционер нам презрительно рассказывал про абхазов, что у них (у каждого) есть врожденная мечта стать милиционером. И что они, строго говоря, неплохо подходят для этой деятельности (если, по-видимому, их, как шотландцев отлавливать молодыми и строго обучать правильной рукой).
Про могучие седые руки — очень хорошо и верно. (Правильно ли я помню, что 4-го — день рождения Бориса?)
И про турецкий рот на животе.
Оля, я не помню, когда у Бориса точно день рождения. Точно летом. Но приступ мрачности (когда он целый день до вечера не выходил из хибарки, случился, кажется, вокруг дня рождения.
Я помню, что в первую неделю июля.
И вообще все, о чем Вы пишете (только армянок раньше не помнила, а только теперь).
Запахло морем.
Там было хорошо.
Там было замечательно. И много всего еще. Кое-что я вычеркнул, чтобы формат не нарушать. Но теперь, — из теперь, точнее говоря, — можно сказать, что война там уже жила. Под табаком пряталась и в банках с вином. Мы потом вздрагивали в начале 90 гг., когда слышали (мы тогда еще слушали радио): «Бои идут в районе Гантиади».
Впрочем, вероятно, она, война, всегда там живет.
А армянки были чудные — бастурмой угощали.
Да. И у Оли была матроска и тоже худые смуглые ноги.
Я потом (в начале 90-х) была в Кобулетти, а там — уже никогда. Но и в Кобулетти все время ревела: казалось, что все эти женщины в черном — что все они вдовы.
Стройные!
Худые — это совсем без мяса.
Вам не понять. Для женщин моего сложения в слове «худые» уже заложена все положительные коннотации мира. Но армянские худые, конечно, это совсем другое.
У Вас всегда было превосходное сложение.
Сомлела. Шабат шалом!
И Вам того же!
Интересно, почему именно у Абхазии такой мощный ностальгический потенциал?
У нас есть друг, он пару раз выбрался заграницу и прекратил. Спрашиваем, почему?
Отвечает: «Не то. Хочу в довоенный Сухуми, а это уже невозможно.»
В принципе, любая ностальгия — ностальгия не по месту, а по времени. Но я-то как раз, собственно, занимаюсь здесь «обстоятельствами мест». Перенесенные в прошлое, они, конечно, начинают отдавать обстоятельствами времени. Я лично никакой особой ностальгии по Абхазии не испытываю (у нас сейчас для этого слишком жарко). Скорее по Пушкинским Горам (см. другой рассказик из этой серии, их пока только две штуки «из прошлого»). Или вот по Костромской области (еще не написано). Но если этот текст вызвал «ностальгию» у Вас, то я буду рассматривать это как комплимент тексту.
Смело рассматривайте как комплимент, ибо это он самый и есть 🙂
Тогда спасибо!