Конец пылающего со всех углов сентября, уже не жужжащий, но и не свиристящий еще вечер, ж/д станция г. Эденкобен (Пфальц). Треугольник (немое кино)

Между шпал лежали сухие плевки и стрекоза с еще зеленой головой и уже синим хвостиком. Потный грач склевывал плевки, на стрекозу же поглядывал искоса.

По перрону над ними бегал взад-вперед замшевый индо-пакистанец в узких темных очках цвета и блеска собственных волос. За ним ходила, как коза, старая белая собака — тоже в очках, но не темных, а обычных, в металлической оправе. Похоже, у собаки была дальнозоркость — время от времени она останавливалась на всю размотку поводка, отгибала голову и пристально вглядывалась в перемещение сверкающих воздушных слоев над собой, как будто хотела прочесть там расписание поездов.

Вдруг прибежала откуда-то девушка, такая милая, что даже ягодицы у нее улыбались. Села на корточки и посмотрела перед собой ясными и одновременно сонными глазами, какие бывают только у американцев.

Собака скосилась на нее поверх стекол.

Девушка сделала собаке козу.

Индо-пакистанец обернулся и побежал назад, простирающе срывая с себя очки. Девушка вставала ему навстречу и тоже вся распахивалась (но ни одна из серебристых бретелек не пошевелилась ни на одной из скромных ключиц).

Подъехал, вздымая грача, пригородный поезд эльзасской железной дороги. Когда он уехал, на перроне осталась только собака — стоящая внутри поводка. Она что-то читала в выпуклых облаках, быстро движущихся в сторону, противоположной той, куда ушел поезд — то есть на восток. Очки ее сверкали золото-розовым первоначальным закатом.

Пфальц, улица под и над виноградниками, старая мельница, перестроенная под жилье, заполночь, бабочка —

ночная, небрежно и изобильно позолоченная — золотильным порошком, но как же мне быть? золотильный порошок я уже несколько дней как отдал — винограду, наклонно стоящему сверху вниз, сейчас изнутри себя темному, даже лучше сказать: тмимому, и только снаружи кое-где посеребренному, а вовсе не ей, небрежно и изобильно посыпанной чем-то рыхлым и жирным, не ей, под широко- и выгнутолистым, а сейчас похожим на подвитой сухой дождь цезарским деревом (оно же павловния войлочная в честь нидерландской королевы Анны Павловны, дочери императора Павла) сдвинувшей у меня на рукаве свои вздрогнувшие в желтом оконном свете, небрежно и изобильно позолоченные — парчовые, как я бы сказал лет двадцать назад — крылья (а я и сказал: крылья парчовых ночниц), ровно как собаки сдвигают во сне уши, точнее, прижимают их к голове.

Сентябрь 79-го года, Волосовский район Ленинградской области, куда меня при переходе из Института водного транспорта в Финансово-экономический институт послали на картошку. Шахматы закатные и лунные

Закат расчертил поля на поля — белые и желтые. На некоторых стояли черные фигуры. Иная вынимала из-под крыла клюв, оглядывалась (как бы в поисках белых) и с размаху втыкала клюв себе под ноги. В целом поля имели вид скорее сувенирный — шахматных досок, сплетенных народными умельцами из золотистой и серебристой соломки.

На тележке без бортов, куда мне народный умелец — лет одиннадцати с кривой беломориной в маленьком кривом рту — впряг мерина Яшку, я ехал на ферму за молоком. «И мерин мой игреневый ушами шевелит», — не без ужаса вспоминал я стихи комсомольского поэта Чекмарева. Яшка ушами не шевелил, но время от времени пешком вздувал золотеющий хвост — на асфальт сливался зеленый полужидкий круг. Порой он останавливался и выдвигал у себя под животом кривую подрагивающую колбасу. И не трогался с места, пока колбаса не задвигалась обратно. “Вспоминает”, — объяснял я себе этот феномен.

Обратно ехали при луне. Яшка торопился домой и воспоминаниями не отвлекался. Луна расчертила поля на поля — белые и черные. Белые фигуры так и не пришли, а черные стали еще чернее и слились с черными полями. Или вообще улетели. И от этого шахматы стали настоящими — страшными и прекрасными, какими я их помню.

Опять о платанах / Платаны в ящеричной коже. Франкфурт, конец июня, пятница. Начало грозы. Над обрывом односторонней улицы

платаны в ящеричной коже — одни в темно-зеленой со светло-зелеными пятнами, другие в светло-зеленой с темно-зелеными — …

…эх, понять бы еще, какая кожа из-под какой вылезает, но никогда уже не понять, поздно…

…приподняли короткие и кривые передние лапы со светящеся-зелеными мохнатыми опахалами в них — подергивают, потряхивают: шурх, щелк, треск…

…страшный ящеричный карнавал…

а задние их лапы, толстые-длинные, оплетены вокруг хвоста, на котором стоят; и они не дрожат и не вздрагивают — ну, почти. Начиная уже слегка расплетаться, вместе с хвостом они уходят в сухую волосатую землю. Место входа кругом зарешёчено.

…Страшный ящеричный карнавал, врытый в волосатую темную землю…

Тут как будто застучали-захлопали на сильном ветру чьи-то знамена. Широко раскрытое небо несколько раз мгновенно моргнуло.

Темно-зеленые безголовые ящерицы со светло-зелеными пятнами и светло-зеленые безголовые ящерицы с темно-зелеными пятнами приопустили лапы и сделались ровно-светящеся-черные. Мохнатые опахала в кривых и коротких приопущенных лапах побелели и замерли. Запахло пылью.

Весна на холмах; Шиллеровская высота над Штутгартом; Замок Солитюд, аллеи вокруг; вопросы природы / вопросы природе

…Почему черемуха пахнет дешевыми духами, а сирень дорогими?..

Соловьи щелкают в наклоненных прядях берез, снизу доверху перевязанных светло-зелеными бантиками;
дрозды трещат на лугу у конюшни, и, как маленькие двуногие лошади, расхаживают среди больших плоских говех;
…но кто же там звякает, как ложечкой об стакан, в задохнувшемся собою каштане?

Каштан, кстати, из пирамидок своих пахнет духами не дорогими и не дешевыми, а какими-то средними. Такие «носят» (духи здесь носят) девушки из тех девушек, что похожи на неопределенных грызунов. Смотришь на нее, как она, наклонив светлые пряди к подпрыгивающим велосипедным рогам, идет по площадной брусчатке, и думаешь: «Белочка? Нет, не белочка. Хомячок? Пожалуй, что и не хомячок… …Крыска какая-то хорошенькая!»

Облака розовеют, небеса золотеют. Девушки надевают вязаные напульсники и по смыкающимся аллеям съезжают домой, в дуговую тень. Их велосипеды пахнут сном и хлебом. Большие розовые собаки бегут за ними, тряся подгорелыми кудеряхами вокруг хвоста.

…Почему дубы пахнут пивом, березы пóтом, а ольхи ничем?..

Шел трамвай девятый номер. Ленинград, 60-е гг., зима, ночь

За итальянским окном (куда был накачан между рам ослепительный пар) скатывался с проволок снег, как с лезвия соль.

А проволки покачивались, потому что по Колокольной в сторону улицы Марата шел трамвай девятый номер — неосвещенный. Его небольшие слитные колеса оглушались снегом, ромбы на крыше поблескивали и двигались, красное дерево боков слюденело, и вот уже он не по маршруту идет, но и в Поварской не сворачивает, где у него депо, а останавливается — почему так? — прямо под нами, под самаркандски-изразцовым домом № 11, под двумя итальянскими окнами, куда накачан ослепительный пар. Сейчас откроется передняя дверь и на будто задымленную брусчатку с подножки спрыгнёт и прыгнёт к нам в парадную сутулый, как Грета Гарбо, с поднятым старчески-голым лицом — волк.

Передняя дверь открылась, из девятого номера вышел, поблескивая, весь воздух, на его место в безвоздушное темное черево попыталась взойти снежная взвесь, но дальше чугунного руля на кондукторском месте не прошла — отшатнулась.

…По жирному холодному паркету в перемежающихся полосах я побежал от окна — сквозь сводчатую темноту комнаты — к двери в перемежающихся полосах. Какой волк, боже?! Есть вещи страшнее.

Новости древоведения; Шиллеровская высота над Штутгартом; бывший герцогский парк, ныне дикий лес с пронумерованными стволами и биологическим буреломом; кажется, середина марта

За озером, нюхая себе ноги, ходили олени — маленькие, серенькие.

Все, кроме хвойных, деревья стояли с зимы неотряхнутые, в уже высохшей, но еще прилежащей земле. Слоеное бело-золотое небо расслаивалось об каркасы крон.

…Как известно, в конце осени или ранней зимой (в зависимости от породы и климата) деревья, кроме хвойных, улучают момент и молниеносно переворачиваются. Ветви их — с лиственной ветошью вместе — уходят в почву, а в небо вылетают мокрые корни.

Весною бывшие корни начинают прорастать цветами и листьями, кому что положено, а осенью переворачиваются снова. Песочные часы такие. Песок у них, правда, не внутри, а снаружи. Да чаще всего это и не песок вовсе, а какая-то грязь наподобие разведенного черного пороха.

…В пыльных верхушках деревьев кто-то энергично двигал туда и обратно дверь сарая. Сарая там, конечно, никакого не было, да и зачем бы он там был нужен? — то был дятел. Так они поют.

Олени, когда подняли к пению головы, стали похожи на безрогих овчарок.

О рыбках; Франкфурт, середина зимы

В окнах китайских ресторанов между маленькими пальмами сидят женщины, берущие себя под волосами за шею.

Иногда они встряхивают головой и взглядывают на своих собеседников внимательно-смеющеся-влюбленными глазами, какие знает как делать всякая женщина, когда-либо собиравшаяся стать актрисой. В плошках перед ними так голубовато светится, что как будто синевато горит китайский суп с пузырьками. А в зеленоватой полутьме за ними мерцают аквариумы с тем или иным числом декоративных китайских рыбок.

Как известно, в каждом китайском ресторане имеется аквариум с тем или иным числом декоративных китайских рыбок. По этому числу, а также по размеру, цвету и породе рыбок служащие китайской мафии определяют, какому клану и в каком размере отстегивает ресторан. Поэтому рыбки плавают медленно, читаемо, с иероглифической ответственностью и значительностью на овечьих личиках и веероносных хвостах. Служащие китайской мафии взглядывают сквозь окно, сквозь женщин, взявших себя под волосами за шею, сквозь зеленое стекло аквариума и даже не слезают с велосипедов — развеваясь полами смутных плащей, едут в красно-желто-зеленом франкфуртском полумраке к следующему китайскому ресторану.

…А на односторонней улице над несуществующим морем, в палисадниках некрасивых вилл, декоративных рыбок неизвестно зачем держат в каменных корытах с фонтанчиками посередине.

Вот в них начала темнеть и сгущаться вода; перепончато-волосатые красные, которых еще не забрали на зиму в дом, тревожно шевелились: забыли?

Одна, тугая-лысая, уже не шевелится, низко лежит, но не перевернулась и алого цвета не потеряла — значит, живая еще. Спит.

Франкфурт-на-Майне, конец теплого как никогда января, и вдруг несколько снега упало

на японскую вишню у Исторического музея, что сдуру пошла белыми цветами. Теперь у нее на судорожных сучьях непонятно где что.

Перелетные птицы — тоже никого не умнее — вернулись с полпути и тучами, как комары, носятся по одутловатому небу.

На шашечках мостовой лежали маленькие и плоские плевки (в выбоинах — большие и пенные). По шашечкам не без цоканья (а по выбоинам не без хруста) пробегали дамочки в круглых и треугольных шапочках, издали углядывая близоруких сербо-хорватов, индо-пакистанцев и афро-африканцев в солнцезащитных очках. Дальнозоркие европейские дамочки обожают близоруких сербо-хорватов, индо-пакистанцев и афро-африканцев — для них и оттачивают свои девичьи силуэты.

Но сербо-хорватам, индо-пакистанцам и афро-африканцам сейчас не до старых девушек европейских в разноцветных шапочках круглых и треугольных. Они все позалазили на пожарные лестницы и состригают платанам выросшие за лето длинные стоячие ногти с культей. Бензинными пилами со шнурком. Взззз-тр-р-р! Очки их задымлены.

Глаголы движения; Франкфурт-на-Майне, январь; закат

Черный поезд летел по мостý. Окна его при этом стояли на месте, сверкая навылет закатом. Пролетел, а окна остались стоять, потом упали.

Серый самолет плыл на закат, снижаясь сквозь розоватые разреженные облака. Там аэродром у него, что ли, был спрятан?

Ну а бáрже белой, белой баржé ничего не оставалось другого, как ехать — под мост, в самый того заката черно-алый корень. Другие глаголы движения были заняты.

И она и ехала — и как бы даже подрагивала на притопленных гусеницах, заезжая под мост. Перевернутый красно-бело-синий кулек поворачивался туда-сюда на корме, разворачивался и сворачивался — голландский флажок.

По мóсту летит в противоположную сторону черный поезд.