Мальчик Мотл и другие сироты Мы не отметили 150-летие со дня рождения Шолом-Алейхема, когда полагалось, — в марте. Но это значит только одно — мы празднуем его юбилей весь год. Валерий Дымшиц, Олег Юрьев Далее на сайте

На сайте «Букник» маленькое эссе вашего корреспондента о Шолом-Алейхеме, точнее, о «Мальчике Мотле» и мальчике Мотле. Называется так: «С’из мир гут — их бин а йосем».

Здесь же — т. е. здесь — заметки Валерия Дымшица по тому же самому поводу, т. е. не по поводу мальчика Мотла, а по поводу Шолом-Алейхема вообще и состояния дел с его современной рецепцией в частности. Горячо рекомендую, если сам повод вам интересен.

Любопытно было бы задуматься, кстати, о том, что ситуация несчитываемости культурных кодов, описываемая Дымшицем применительно к Шолом-Алейхему, вполне распространима на сегодняшнее существование литературы вообще — в мире, где не существует «обязательности узнавания» намека, ссылки или цитаты или, точнее говоря, не существует признания такой обязательности.

Кстати, недавно мы (частным образом) обсуждали с Валерой Дымшицем проблему цитирования в русских стихах иноязычных стихов, в данном случае, стихов на идише. Это как бы ответвление той же самой проблемы, приводящее к тому же самому комплексу проблем.

Здесь в чистом виде обнажена проблематика цитирования «неузнаваемого». Если в стихи по-русски попадают вещи (т. е. образные мотивы) из «Галперна» или «Лейвика» (крупные еврейские поэты, о которых мы говорили в этой связи), то они как бы в принципе «неузнаваемы» за пределами узкого круга «идишистов». Для меня, например. Т. е. по сути цитатами и не являются. Плагиатом они тоже не являются, потому что существуют на другом языке и в переработанном виде. Отсылки никуда, так сказать. И понимаются как таковые — в здравом уме автор не может претендовать на их считываемость.

С другой стороны, цитирование русских стихов по-русски постепенно пришло к той же самой ситуации: если больше не существует какого-то общеобязательного цокольного свода текстов, если никто не только ничего не знает, но — и это главное! — и не считает своим долгом знать, то всякая цитата является цитатой ниоткуда и отсылкой никуда, даже если цитируется Пушкин.

И не потому что ее вообще никто не поймет, а потому что автор может быть уверен (и уверен зачастую), что ему примерно известны те 10 (или 100, или 1000 — это зависит от самой цитаты и не играет особой роли) человек, которые считают цитату. Т. е. разница в подсознательном наличии присутствия — не несчетного множества, как раньше, а множества, наоборот, очень даже счетного.

Счетное множество считывающих…

С другой стороны, именно в этом положении находились поэты пушкинского времени и круга. В том числе, кстати, и применительно к цитатам из иноязычных стихов. Счетным было не только даже количество считывающих, но и количество читающих.

Впрочем, есть существенная, кажется, разница: тогда множество расширялось и размывалось на границах, читающая публика быстро росла — с ростом грамотности и увеличением потребности в телеграфистах, акушерках и литературных критиках. Сейчас направление движения, по всей видимости, прямо противоположное.

Может быть, это путь к «золотому веку».

Но тогда следовало бы поскорее ввести крепостное право, а также государственные синекурные должности, вроде цензуры иностранных изданий и управления по делам инославных и иноверных.

…Далеко же мы ушли от мальчика Мотла…

Или, лучше сказать, недалеко мы от него ушли.

(три эпиграммы)

старое остекленевшее мясо
из пустоты надутого пуза
восхищенно попaхивает по-французски

старый обызвествленный разум
из пестроты надутого паха
возмущенно попыхивает по-итальянски

старая окостеневшая совесть
из простоты надутого сердца
воспрещенно попукивает по-кастильски

VI, 2009

с моим предисловием:

Эта книга, своего рода отрывной и безотрывный календарь оборотных месяцев без году и без недели — жестяная, серебряная и поющая часовая карусель, закон своего особого времени, расписание собственной маленькой и безграничной вселенной. Ожидать ли нам следующим шагом ее подробной карты? — как знать, теперь всё в воле поэта, и только эта воля — закон. Потому что свобода для него — уже не право, а обязанность.

В приехавшей из Пб майской «Звезде» глава из книги «Крылатый циклоп. Путеводитель по жизни Габриеле Д’Аннунцио», которую пишет Елена Шварц для изд-ва «Вита Нова». Глава (в «Журнальном зале» она, увы для вас, не открывается) посвящена известному и знаменитому эпизоду с захватом легионерами Д’Аннунцио городка Фиуме/Рéка на адриатическом побережье и основанию там некоей поэтической итальянской республики. Написано очень интересно и смешно, особенно в части описания нравов д’аннунциевого городка-государства — парадиза для летчиков и кокаинистов.

Параллельно продолжаю читать том Зданевича, роман «Философия», образным фундаментом которого является якобы планировавшаяся большевиками попытка захватить в 1921 г., руками бежавшей из Крыма врангелевской армии, Константинополь. Белогвардейцы передали бы его Красной России — в знак примирения и прощения —, а сам город был бы переименован… в Ленинград.

По разным причинам этого, к сожалению, не произошло, но на фоне «параллельного чтения» возникает вопрос: а всё же — не удалось ли бы взять Варшаву, если бы Исаак Бабель не сидел под псевдонимом в газетном обозе, а возглавлял Первую Конную? И не был бы и Тегеран давным-давно заштатный азербайджанский город, если бы походом руководил Хлебников? И чем расстреливать Гумилева, не лучше ли было назначить его ответственным за взятие Константинополя?

Есть такой польский пошляк по имени Адам Загаевский, давно уже передаваемый из рук в руки международными пошляками с прочувствованной цитаткой насчет того, что «если бы Россию основала Анна Ахматова, а законы ей давал Осип Мандельштам, а Сталин был бы второстепенным персонажем утерянного грузинского эпоса, если бы Россия могла жить словом, а не кулаком, если бы она сняла с себя косматую медвежью шкуру, если бы Россия, если бы Россия…». Цитатка очень смешная и очень глупая, хотя бы потому, что если бы Россией правили не Романовы, вечно подобострастничавшие перед заграницей, а особенно перед польскими помещиками и остзейским баронами, и не грузино-украинские партократы, а русские поэты (настоящие поэты, конечно, а не «от меня вам всем приветик» — Державины, Пушкины, Тютчевы, а хоть бы и Ахматова с Мандельштамом: «Поляки, я не вижу смысла…»), то сбылось бы пророчество-запугивание умного и подлого Чеслава Милоша, и адамы загаевские строили бы мосты на Камчатке. Обо всем этом я уже писал несколько лет назад (по-немецки, в эссе, опубликованном в газете «Die Welt», а позже в моей книжке «Zwanzig Facetten der russischen Natur», Frankfurt 2008). А сегодня подумал еще раз. Но дело даже не в этом — просто я представил себе:

Тегеран под управлением Хлебникова, законы им данные, программу тамошних гимназий («исчисление будущего» и корнесловие) и т. п.

Или Константинополь-Ленинград под управлением Гумилева — напр., пивзавод «Красная Византия», обязательное обучение трудящихся турецких масс стихосложению и т. д.

Не знаю, как бы выглядела Варшава под властью Бабеля, но всяко симпатичнее, чем под властью Пилсудского.

Писать про всё это романы было бы глупо, за последние годы жанр «альтернативной истории» (как и антиутопии) сделался такой массовой макулатурой, что даже думать о нем противно, но представлять себе всю Евразию, превращенную в Республику Фиуме — очень забавно!