Ночью проснулся от голосов на улице. Что-то там говорили и смеялись внизу по-немецки. И вдруг — впервые за 16 лет — понял, что именно эти голоса, именно этот смех я уже слышал. В детстве, часто.
И не дежавю это было никакое — в Пярну мы каждое лето снимали комнату, иногда даже на самой Ныукогуде (т. е. Советской), главной улице приморского района. Ночью я просыпался от голосов за окном. Иногда голоса были русские — тогда это были отдыхающие евреи, возвращающиеся из приморского ресторана «Раннахооне». Но чаще всего русскими эти голоса не были. Мне казалось тогда, будто говорят по-эстонски, но с какой-то странной — несглатывающей — интонацией, которой днем не было слышно. Я сквозь сон думал, что ночной эстонский язык ровнее дневного. Подходил к окну (или приподнимался на раскладушке, если спал под окном), но под фонарем никого не было, ни одной живой души. Луна зеленела сквозь облака. Фонарь синел сквозь побледневшие липы. Из санатория «Сыпрус» взволнованно визжали девки, прижатые очерствевшими от сланцев руками.
И только прошлой ночью я вспомнил и понял: говорили-то не по-эстонски на улице Ныукогуде под синим фонарем и зеленой луной, а — теперь стало мне очевидно — по-немецки. Ночью по эстляндским городам ходили — ходят наверняка и сейчас — невидимые какие-то немцы. Говорили, смеялись и пели.
Тяжело ворочались кнехты в господских постелях. Тоже слышали говор и смех бывших хозяев. И страшно им было во сне — вдруг придут и прогонят обратно, в болото.
