— хворост, внезапно покрывающийся желтыми бабочками. На улице — раньше всех, в марте уже, но и посреди зимы — если взять пучок прутьев (фасцию, так сказать) и принести домой, в тепло, то расцветет, как невзрачная девушка в такой же ситуации. В юности я знавал профессиональных соблазнителей (отвратительный род человеческих существ, нужно признаться), среди них был подотряд специалистов по некрасивым девушкам. Эти авторитетно утверждали, что некрасивые девушку становятся в тепле красивей красавиц. ́

Но, кажется, я о форсайтии. Уже больше двадцати лет она нас удивляет и радует! Моя старенькая мыльница, конечно, не передает всей девичьей красоты этой фасции.

До чего же прекрасны «лидеры российской оппозиции» — например, большевизанствующий Урфин Джюс, деревяннее солдатиков, которых надеется выпилить и оживить. Или сетевой жулик с фамилией, как у ж/д станции (впрочем, лучше бы его звали Товарный). Или демшизовый полуидиот, играющий в шахматы лучше нас с вами, но хуже компьютера, бывший член ЦК ВЛКСМ и любимец айзербайджанского КГБ, уступившего его по сходной цене вирджинскому ЦРУ.

А ведь есть еще чудесный грузин, автор тривиальных романов полупатриотического содержания, и полуальфабетизированный куплетист-халтурщик, и светские львицы с недоенными глазами и-и-и… Не говоря уже о всякой пузатой мелочи — писателях-коммунистах, родноверах, «правозащитниках» и т. д.

Трогательна всех их абсолютная совместимость, вне зависимости от какой бы то ни было идеологии: демшиза с комшизой и с фашизой, взявшись за руки, друзья — это, конечно, и есть антропологическая близость.

Воистину цвет нации! С чем нацию и можно поздравить.

В известной статье о Тютчеве (предисловие к малой серии БП, 1969 г.) Н. Я. Берковский, чересполосно демонстрируя то большую культуру и незаурядную чуткость к тексту, то остатки рапповщины, от которой он, по всей видимости, так и не избавился и которая привела его в 1936 году на трибуну Союза писателей осуждать Добычина (что, конечно, не помешало ему сделаться «кумиром интеллигенции 60-70 гг.»: себе они прощают всё), среди прочего разбирает «Цицерона» («Оратор римский говорил…») и уделяет известное место рассуждению о «счастье» жить в «роковые времена». Ну, понятно, романтизм, Гегель и т. д. Кажется, однако, это всё же сравнительно простой случай непонимания словоупотребления 19 века: «счастлúв» — не значит, что счастье, а значит: «повезло», выпала удача перейти как бы в высшее сословие, стать высшей породой — полубогом (блаженным, как было в другой редакции).

Вообще интересно, сколько в нашем понимании классической русской литературы непонимания простых словоупотреблений, в первую очередь не образовательной, а социокультурной природы — словоупотреблений и простых правил поведения, этикета и т. п.. Началось все это, конечно, еще с Белинского с его представлениями о «высшем свете».

Есть языки, для произношения которых наиболее благоприятным является обратный прикус. Например, швейцарский немецкий или шотландский английский. Может быть, дело в горах?