Как на маленький лужок
Выпал беленький снежок

— Здравствуй, снег, бессонный цы́ган,
Погоди, не каменей!
Кем твой уголь-чуб обцыкан?
Где побросил ты коней?

— В поле я оставил кóней
Пообчухаться слегка,
Затуманены погоней
Их стеклянные бока,

Заворочены под пузы
Их зеленые хвосты,
А под ними спят, кургузы,
Цыганенки темноты.

Я, цыгáн, пополз по лугу,
Острый сверк из сапога —
Ты украл мою подругу,
Нахаркáл в мои снега.

Больно я тебя зарежу,
Кровь дурную отворю!…
— Цы́ган, цы́ган, в мглу заезжу
Я плевал, а не в твою!

Цы́ган, цы́ган, снег стеклянный,
Ты растаял в свете дня,
Черный блеском штык трехгранный
Под лопаткой у меня.

XII, 2014

* * *

скорые сверкнули стекла
на мосту или где-то около

у ветлы коза помекала
и звездная лузга померкла

съехала из круга водна
но вот уже и снова вот она

* * *

вот уже и снова вот она
и к сердцу подступает вот на

хоть уже почти затухла
ан нет огнями в тму затукала

время бедное затикало
сердце медное затихло

XII, 2014

РАЙСКИЙ САДИК

Все, кто умерли до меня, — Володя, Борис, Витя, Сережа, и Аня, и Лена — все они теперь собрались в райском садике со знаменитой картинки, быть может, лучшей картинки на свете. 

Сидят, лежат, околачивают маленькие красные яблоки в корзинку, щиплют гусли, листают “Графа Монте-Кристо” у шестиугольного каменного стола, ложкой на цéпочке зачерпывают черную крупитчатую воду из колодца белого иерусалимского камня и спрашивают себя, когда я приду. 

Не бойтесь, мои дорогие, я буду скоро. 

У вас нет времени, чтобы определить это “скоро”. Его нет и у меня.

Скоро раскроются невидимые сейчас воротца во фронтальной стене белого иерусалимского камня, от которой левая стеночка не то вперед идет, замыкая садик в некий блаженный тюремный дворик, не то назад, и тогда это открытое место под стеной небесного Иерусалима и вы просто вышли на пикник. 

Вы столпитесь у входа? выхода? — то ли в райской тесноте, то ли на райском просторе — и зашумите, когда я, растерянный, появлюсь на пороге: “Буратино! Буратино!..” — шучу, шучу, “Алик!” вы закричите, “здравствуй, Алик!” Шучу снова — когда ворота раскроются, сделается тьма, и блеск звезд, и шепот воды, и не будет ни вас, ни меня, и ни садика.

В МРАЧНОМ ГОРОДЕ ПАРИЖЕ

В мрачном городе Париже на веселой реке Сене все время подворачивается крошечная старушка с серо-седой, как бы пыльной головкой, с рюкзачком на спине и в мокрых кедах: — Наташа? — Que?  И ее затянуло в предбанник музея д’Орсе в толпе рослых англосаксов с обратным прикусом.

Но это была Горбаневская, и потом все время встречалась — то подпрыгивая с задранной головкой между культурными парижанами, говорящими на ходу с такими паузами, будто забывают каждое третье слово, то сидя на приступочках у непонятных щелей Севастопольского бульвара с веселыми зябкими неграми…

— Наташа, но вы же умерли?! — Bitte?

Что же, значит, в Петербурге станет встречаться Борис Понизовский — могучий торс поставлен на самодельную тележку, на каких ездили инвалиды после той войны?

Вольф с блестящей безволосой головой и белой загнутой кверху бородкой, весь в джинсе и камуфляже (он, впрочем, и во Франкфурте попадается)?

Лена Шварц?

Дедушка, хохочуший, отбивающий чечетку под Аркой Генерального штаба, отирающий себе лоб, на который не хватает всей его веселой ладони?

А вернусь во Франкфурт, еще в аэропорту встречу (или он встретит меня?) этого сутулого со слитым на низ брюхом, узкоглазого, щекастого, в серой кепке, с пегой бороденкой — себя? 

В чугунных Миргородах мы умрем,
Где вьется Вий, а может, кто и хуже,
Где ветер вертится угрем
В остроугольной вертикальной луже,
Где в реках прыгает карась,
Пуляя в глаз зверообразной белке,
И та улыбка, что была вчерась,
Расходится слюнями по тарелке.

Прощай, прощай, прощай, червовый свет,
Прощай, зима над червоточным садом,
Тебя уж нет, меня почти уж нет,
Как солнца, что стекает по фасадам
Дворцов зелено-желтых и с коней,
Взметнувшихся над бездной.
Судьба нам умирать еще смешней,
Еще печальнее, чем над рекой железной.

XI, 2014

последняя публикация года.

«Неизвестные письма» (в конце ноября книга выйдет из печати)
Издательская аннотация:
«Неизвестные письма: Я. М. Р. Ленц — Н. М. Карамзину; И. Г. Прыжов — Ф. М. Достоевскому; Л. И. Добычин — К. И. Чуковскому» Олега Юрьева -не мистификация, не реконструкция. Это способ сказать время устами тех, кто полагал свою судьбу в слове, кого слово несчастливо увело за пределы жизни и сознания откуда можно увидеть время как прошлое, ставшее будущим, как альфу и омегу, как историю, развернутую в моральном пространстве между библейской притчей и скверным анекдотом. Якоб Михаэль Рейнгольд Ленц, околевающий в замоскворецких лопухах, Иван Прыжов, спивающийся в Петровском заводе, Леонид Добычин, встречающий свое залетейское столетие среди шушарских коровников, — говорят и не могут остановиться. Их речь становится формой времени. Они оставлены судьбой, но не оставлены словом — бесконечным постскриптумом
к их горестной участи. Словом как искуплением.

в № 128 НЛО.

Я из комнатки тмы не вынесу,
Выду сам по кружным полосáм,
По луны треугольному вырезу,
По часам, их усам, по лесам,
По тугим небесам в дутых колбочках,
Что огнем зеленым темны,
По истóченному на облачках
Треугольному лезвью луны, — — —

X, 2014