аеийоуэыюя

местами очень интересные.

«Моя теория театра… Эти слова любил повторять Борис Понизовский в те времена, когда мы с ним познакомились, то есть году в пятьдесят восьмом.

            Меня туда кто-то привёл. Я вошёл и увидел живого титана, с бородой, коротким мощным носом, голубыми глазами и руками, вооруженными палками. Титан рассуждал:

            — Моя теория театра такова, что даёт возможность…

            Дальше не помню. Однако после этого было еще несколько случаев познакомиться с его теорией. Так он предлагал устроить висячий зрительный зал в середине, вернее в центре пространства, а сам театр чтобы летал вокруг, или другой театр, который бы начинался с «театра одного актера», роль коего исполнял бы гардеробщик, или третий театр для тактильных чувств в виде кишки со сменяющимися внутри фактурами, чтобы зритель проползал, а его эти фактуры то гладили, то щекотали бы, то чесали и царапали. Всё это называлось «Моя теория театра». Там были и другие театральные явления: он тогда выпиливал из полиуретановой твёрдой пемзы небольшие изображения, которые навешивал, пораскрасивши, на свою жену чрезвычайно оригинальной наружности. Он же наряжал её в платье из мешковины и обувал в туфли на каблуке с приставным носом, а маленькие картины к этому вполне подходили. Те, которые он делал из полиуретановой пемзы.

            Ну там конечно вид был, словно в академии неистовых знаний. Он меня спрашивает:

            — Стихи?

            — Да, стишки, — говорю.

            — Читайте.

            Я стал читать.

            — У Вас слаба глагольная форма…

            Так сказал мне Понизовский, и он был прав…

…Так вот оно всё длилось, пока не произошёл нижеследующий казус. Основой происшедшего была любовь. Некий мой приятель встретил как-то очаровательную девушку. Маленькая, тоненькая, с чубчиком вверх как у Бе-Бе, у Брижит, то есть Бардо. Он тоже маленький был. Погулял с ней, походил по улицам, а потом привёл к Понизовскому показать биение интеллектуальной мысли. Она, кстати, сама в студии у Акимова обучалсь. Приводит, а Понизовский прямо сходу:

            — Моя теория театра…

Девушка заслушалась.

— И, — говорит Понизовский, — я сам буду Вас обучать. Бросьте Вы эту студию Акимова.

А приятель мой не затем её туда привёл, чтобы тот её обучал, а хотел показать строение нынешних высоких мозгов, чтобы самому с ней предаваться ласкам. Он обиделся.»

Мое общение с Борисом Юрьевичем Понизовским (земля ему пухом, кучковатая земля Волкова кладбища, где  и Олег Григорьев, и Сергей Вольф в гипсовой урне, и многие его, Бориса Юрьевича, друзья, сверстники и знакомцы) относится к 1985-1995 годам. Теория театра стала воплощаться (ненадолго) в дивные разноцветные куклы полувоображаемого театра ДаНет  и блуждающих по огромному, с проломленным потолком залу на Пушкинской 10 молодых актрис, которых он обучал, конечно, да так, видимо, ничему и не обучил. Или — обучил, но в мире, где его нет, эта наука оказалась втуне. (В этом мире есть, правда, Галина Викулина, больше чем актриса, или ученица, или жена: она хранит, должно быть, некоторые секреты в своем далеке). А чему он обучил, меня и других, так вот короткими словами не опишешь. Мужеству, уму, безумию и смеху: всего по чуть-чуть, потому что где ж нам до него. И про глагольную форму не говорил, хотя был до конца окружен поэтами, живыми и мертвыми, прекраснейшими и так себе.
(Анри Волохонский, кстати — очень хороший поэт, особенно ранний. Недавно пришлось перечитать… Какие у него стихи про слона: «Четыре человека ног его…».)

И древние дворы, и новые дворцы
Из темного желе и светлого железа,
И грязные шуршащие столбцы
На простынях прессованного леса,

И бризы площадей, и улиц сквозняки,
Толкающие взад-вперед по тверди
О четырех колесах сундуки,
Дрожащие под ветрового Верди,

И пушка над рекой, и корюшка в реке –
Уму не поделить, не перемножить зренью,
Не увезти в дрожащем сундуке
Подречной полостью в кудыкину деревню.

А там какие-то чудные существа,
Сбежавшие от древнего юнната,
Рычат – и рык походит на слова,
Которые и понимать не надо.

Но в час, когда ольха за шторой проскрипит
И взвизгнут подметальные машины,
Ты вдруг проснешься, как и все, кто спит:
Складные женщины, упругие мужчины.

И сразу вспомнишь все, что видел наяву
И то, что не вместилось в окоеме:
Суда, утюжащие мятую Неву,
Ондатры в норах, стулья в тихом доме.

И ржавый шланг, и облысевший кот,
И дяденька с зонтом, что вышел к остановке –
Все обретет свой смысл, добудь лишь код,
И слепится в слова, как черточки в шифровке.

А если этот смысл к утру сгорит дотла,
Хоть звуки голые ты выведешь из ада,
И подберешь им вновь значенья и тела,
Хотя тебе и знать-то их не надо.

Из «Литгида Петербурга»:

10.04.07 вторник 19.00 Панорамный зал клуба «Революция» (Садовая ул., 28-30,
вход с Садовой ул., М.Гостиный двор)
Первый вечер серии <Трио>. Тема: Поэзия и опыт. Приглашены известные
петербургские поэты Дмитрий Григорьев, Александр Скидан, Валерий Шубинский.
Куратор и модератор — Дарья Суховей. Зал расположен практически на крыше —
поэтому можно одновременно заниматься тремя действиями — слушать стихи,
дискутировать и любоваться видом сверху на крыши Петербурга.

Сам в первый раз в этом месте. Между прочим, будет продаваться ОЧЕНЬ ОГРАНИЧЕННОЕ количество экземпляров только что вышедшего нового «Временника Новой Камеры Хранения» со стихами двух из трех участников вечера, а также множества других замечательных поэтов.

Рюрик, Трувор и Синяя Борода

Тут меня в одной дискуссии спрашивали. а как бы я сам поступил, если бы мне нахамили в общественном месте. Ответил бы с матерком, невзирая на пол собеседника, или нет. Так вот — о стыдном. Я сегодня прилюдно обматерил практически невинного человека. И был за это наказан. Морально.
Ситуация такая. Стою на Невском и ловлю «тэшку». Через пятнадцать минут у меня лекция в университете (о поэтике Бродского). А «тэшки» все не те, а если те, проходят мимо. И вдруг — чудо! — две машины нужного мне маршрута одна за другой. Поднимаю руку.Первая маршрутка останавливается. Захожу в нее — и тут водитель говорит мне: нет мест. Тем временем вторая машина, естественно, проезжает мимо.
В другой ситуации я, может быть, несколько раздраженным голосом, объяснил бы водиле, что если нет мест, то не надо и останавливаться. Но до лекции уже не пятнадцать, а десять минут. А когда придет следующая маршрутка, одному бесу ведомо. И я в ярости выдаю тираду, которую на телевидении заменили бы сплошным «пи-пи», а Плуцер-Сарно, возможно, счел бы ценным источником примеров для своего знаменитого словаря.
Вышел. Успокоился. Подумал, что «для нас, филологов, запретных слов нет.» И что водителя этого я больше не увижу. По крайней мере, в ближайшее время.
Надо ж было, чтобы обратно из университета я поймал именно его «тэшку»! Он не узнал меня. Или сделал вид, что не узнал.
А мне было очень стыдно, дорогие дети. Учитесь на моем опыте. Не берите с меня пример.

В «Новых Известиях» Евтушенко пишет о Вагинове, как в добрые старые времена.
В старых «Известиях» культур-мультур, как в добрые новые времена, занимается блондинка, которая автопритетно объясняет читателям, что романы Набокова, конечно, разок прочесть надо, но вообще-то «Мастер и Маргарита» не в пример интереснее.
Какой из вариантов хуже?
С одной стороны, знакомство с именем (условно говоря) Вагинова по статье (условно говоря) Евтушенко дает читателю опасную иллюзию лже-осведомленности, порождает (или возрождает) полуинтеллигенцию, слой иногда неприятный, а иногда — опасный, являющийся главной социальной базой разнообразного политического экстремизма. Да и просто — противно. С другой — нельзя исключить, что кто-нибудь из тех немногочисленных молодых людей, которым действительно надо прочитать Вагинова, впервые в жизни узнает его имя как раз из этой статьи. Все бывает.
И поэтому — я готов, в качестве меньшего зла, примириться даже с пошлым культпросветом либерально-советского образца. Хотя девяносто девяти сотым читателей газеты лучше бы оставаться с тем, что им близко и понятно, с Есениным, Булгаковым — далеко не самыми плохими, между прочим, из русских писателей.

«Первый великий русский, Пушкин, умер на дуэли, организованной Кремлем таким образом, чтобы он погиб»

Это сказал Андре Глюксман.

http://www.nr2.ru/policy/109646.html

Читал ли кто-нибудь оригинал? Он прямо так и сказал — «Кремлем»?
Срочно снять про это фильму, выписав во Францию Безрукова.

Почему-то мои коллеги, писатели биографий часто упускают из виду денежную, материальную составляющую жизни писателей. Например, из очень хорошей книги Мальмстеда и Богомолова о Кузмине я так и не понял, почему до начала своей литературной деятельности, то есть до 34-35 лет, он привольно жил, занимаясь исключительно изучением гностиков, штудиями старообрядческой иконописи, сочинением романсов и эскападами в Таврический сад, не заботясь о хлебе насущном, а позднее, перед Первой Мировой, для этого хлеба должен был много и неровно писать всяческую беллетристику. Или — другой пример — Пастернак: сколько ему платили за строку перевода, как это соотносилось со средней ставкой переводчика, со средним доходом советского писателя, со средней зарплатой жителя Москвы? Сколько получал Мандельштам в «Московском комсомольце»?
Ведь это не менее важно, чем точные детали романтической жизни или обстановка квартиры…

По понятно какому поводу.

В свое время один раз участвовал (из чистого любопытства) в запрещенной демонстрации -в 1989 году. Демонстрация была против бойни на площади Таньяньминь. Когда-нибудь расскажу поподробнее.

По ходу дела, помню, скандировали: «Долой тоталитаризм!» Некий старичок язвительно сказал, что прежде на демонтрациях лозунги были попроще для языка — «Долой Тито!», например. Я посоветовал кричать «Долой то-то!». Еще помню, как впереди колонны шел какой-то случайный пьянчужка (явно не из «Народного Фронта» и не из «Демсоюза») и благоговейно нес плакат на китайском языке. В общем, смешно было.

А больше я на запрещенные митинги не ходил. На разрешенные — ходил, сопровождая жену (она была активисткой «Народного Фронта»). К слову говоря, тогдашние организаторы митингов, шествий и демонстраций (даже несанкционированных) старались избежать столкновений с милицией, а не провоцировали их. И с детьми на несанкционированное политмероприятие никого бы не пустили.

А вот что действительно интересно — полное непонимание и властями, и, прости Господи, объединенной оппозицией анатомии, физиологии и мифологии города. Да я бы на месте Валентины Ивановны никому не предоставлял бы места для митинга у Финляндского вокзала, а на месте оппозиционеров поцеловал бы ее взасос за это место, а не отказывался бы от него. А проводить шествие в выходной день по Суворовскому проспекту к Смольному примерно так же продуктивно, как проводить его в пустыне Калахари. Опять же, я бы на месте властей и ментов предоставил для этой мудрой затеи зеленую улицу. Я воображаю себе Михаила Михайловича и Гарри Кимовича, беспрепятственно ораторствующих перед двумя тысячами молодых коммунистов под окнами пустых чиновничьих кабинетов на глазах у двух с половиной удивленных пенсионерок.