Дела литературные

Писатель и литературовед Андрей Аствацатуров, с которым мы недоспорили (потому что мне по более или менее понятным внешним причинам стало не до этого спора), высказал свою позицию в статье .

Что по этому поводу можно сказать?

Смешно в сотый раз втолковывать, что «неомодернисты» борются не за «доминирование», а за сложную и многомерную структуру литературного процесса, против его усреднения и омещаниванья; что идеология «всеобщего равенства» и отсутствия иерархий — уловка, позволяющая заменять сложные и многомерные иерархии иерархиями примитивными, пещерными. «Прилепин расходится лучше ваших модернистов, поэтому Прилепин на десять голов их выше» — такая вот внеиерархичность. Беда в том, что по этой логике Донцова настолько же выше Прилепина, а с этим почему-то никто не соглашается.

Гораздо интереснее другое. Наряду с «Чумандриными» и «Авербахами» в то время, в тридцатые годы были и другие люди: высокообразованные, духовно утонченные, чувствующие и любящие культуру, объявленную «несовременной» и «маргинальной», но примкнувшие к победителям. К тем, кто казался им победителями. Сейчас мы тоже видим таких людей. Аствацатуров — не Данилкин. По социокультурной органике он должен бы быть в этом споре на другой стороне.

Капитулировавшие (обычно — без боя) интеллектуалы обречены на трудную жизнь: им приходится постоянно доказывать, что их выбор — верный, что победители победили окончательно и что те ценности, которые потенциально дает пребывание в их стане (приглашение на обед к президенту, некролог с подробным изложением диагноза предсмертной болезни на Lenta.ru) стоят свеч. Я помню нервный монолог одного из столпов неофициальной литературы 1980-х, который в следующем десятилетии доказывал мне, что теперь времена изменились, что отныне можно писать только так, как Пелевин, а то, что немедленно не удостоится успеха, уже никогда никем не будет замечено. Но тот человек (ныне пишущий в каком-то западном университете диссертации, посвященные «стратегии успеха») привык бороться только с советской властью и пасовал, встретив нового врага. Теперь пришло новое поколение, как раз и сформировавшееся в девяностые годы. Конечно, в этом поколении есть очень разные люди, не только утонченные пораженцы. Но в позиции Аствацатурова есть нечто очень характерное. То же, думается, что предопределило многое в судьбах талантливых поэтов Дмитрия Воденникова и Кирилла Решетникова.

И при этой покладистости — какое отсутствие подлинного чувства опасности, какое непонимание агрессии против всех столичных «очкариков», исходящей от Прилепиных и Емелиных, от того социотипа мачистого закомплексованного полуинтеллигента, о котором, собственно, и говорил Михаил Айзенберг в своей статье о фашизоидах! Фашизоид — не обязательно фашист по идеологии (хотя с вероятностью девяносто процентов он придет в конце концов к какой-нибудь простенькой погромной доктрине, необязательно на национальной подкладке). Но в любом случае он еще покажет тем, кто им сейчас умиляется.

Е.А.Ш.

За спиной шелушащийся город в снегу,
Ветер ходит по кругу, птица пляшет в кругу.

Что везут кораблем без мотора?
Пару песен для адского хора,

Кислый запах вчерашней грозы,
Огнедышащий камень, пузырик слезы,

Перекошенный крест над луною —
Он теперь навсегда за спиною.

Птица ходит по кругу — мы остались в кругу.
Начинается праздник на том берегу:

Значит, облако мира и взрыва
Там живет и живее чем живо.

Ответ на мою статью в НКХ

http://www.openspace.ru/literature/events/details/16616/

Статья г. Ганина дельная, спор по существу.

Относительно «длинного хвоста» автор совершенно прав (другое дело, что я ни по какому поводу не стал бы ссылаться на критика Данилкина). Но длинный хвост образуется из множества относительно коротких, путем их частичного взаимоналожения. Объективная картина всегда складывалась из спора субъективных. Кто сказал, что сейчас должно быть иначе? Опять же, лучшими критиками всегда были писатели, по крайней мере, в XX веке, точнее, лучшие критики всегда были не только критиками, они обязательно обращались к иным формам литературной деятельности. Почему что-то должно измениться? Почему вдруг именно сейчас должен появиться нейтральный и неошибающийся аналитик, которого никогда ни в одной литературе не было? Думается, что наоборот; в силу разнообразия и численной огромности современной поэзии появление такого критика сейчас особенно маловероятно. Что-то понять в стихах можно, лишь вступив в некий внутренний диалог с поэтом и стихотворением. Вступить в такой диалог, одинаковый по интенсивности, с сотнями авторов и тысячами текстов, может лишь существо, силы которого превосходят человеческие. К тому же ему желательно, для обеспечения нейтралитета, находиться где-нибудь в космосе.

Никаких сомнений, что появление такого «сверхкритика» мы все только приветствовали бы. Но пока его нет — придется работать по-старому, как в те времена, когда критикой занимались поэт Кюхельбекер, поэт Аполлон Григорьев, поэт Анненский, поэт Гумилев, поэт Ходасевич, поэт Адамович. В конце концов, у них получалось не так уж плохо.

Зимние птицы (4)

В стайку голубей с истошным криком «гули»
мальчик забежит – и вот: в свету, в снегу ли
разлетятся птицы по кустам непарным —
плотным паром, снегом, светом ли фонарным.
Толстые и злые, с клювами смешными:
снег и свет в издевку делаются ими.
И двором трехцветным, и забором черным,
и котом нечерным, и столбом нечетным,
и машиной красной около подъезда,
и другим, чему хватило в мире места.
Скоро стает снег, а ты вбежишь сквозь эту
рассыпную жизнь к чуть-чуть другому свету:
может, только тени голубей бескрылых
указать тебе туда дорогу в силах.

Зимние птицы(3)

Что за жизнь у воробья!
С горки мерзлого тряпья
Зариться на пылкие рябинки.
Прыгнуть с низкой высоты
В угловатые кусты
Около утоптанной тропинки.

Что за жизнь у воробья!
Между мерзлого репья
Крошки серые искать вслепую.
Никогда не уставать,
Быстрым клювом целовать
Только землю – жирную, тупую.

Что за смерть у воробья!
Возле мерзлого ручья
Захлебнуться вырвавшимся газом,
На зуб угодить коту,
Цапнуть провод на лету,
Зазеваться под свернувшим ГАЗом.

Зимние птицы (2)

Сутулые сосны и стоптанный снег на холму,
Но снег оседает с холма, оскользает в дыму –
Тропа поворачивает неизвестно куда,
К утру подмораживает, и сереет вода.

И реет синица с медалью на круглой груди,
И греет рывками трепещущий пар впереди,
И в шатких кормушках остылого сала куски
Устало клюет, и поет с предрассветной тоски.

А днем раскисает, и к вечеру мокрая тьма
Вразвалку садится на круглые плечи холма.
Тропа исчезает в грязи, не успев повернуть.
Стыдится синица в несинюю воду взглянуть.

Зимние птицы (1)

То гуденье сухого мороза
и шипенье в крови,
то сребренная набело роза
от вороньей любви

на часок расцветет одиноко
и рассыпется на
десять тысяч таких и немного
не таких как она –

и другое, из новой лазури
задрожит вещество
в полынье, у вороны в глазу и
возле (после) всего.

Как вы лодку назовете

Вот говорят — яко обры, яко обры…
А ведь понятно же, почему они погибоша.
Обры — это кто? Авары.
Как называлась их страна?
Само собой, Авария.
Как же может долго просуществовать страна с таким названием?