Отбываяю в страну без кириллической клавиатуры.
Поэтому мои размышления об Арсении Тарковском будут в ЖЖ не в день его столетия (25 июня), а с недельным опозданием. Но что такое какая-то неделя в сравнении с вечностью! И даже со столетием.

А пока — к сегодняшней (уже вчерашней) грустной годовщине:

Арсений Тарковский

СУББОТА 21 ИЮНЯ

Пусть роют щели хоть под воскресенье.
В моих руках надежда на спасенье.

Как я хотел вернуться в до-войны,
Предупредить, кого убить должны.

Мне вон тому сказать необходимо:
«Иди сюда, и смерть промчится мимо».

Я знаю час, когда начнут войну,
Кто выживет, и кто умрет в плену,

И кто из нас окажется героем,
И кто расстрелян будет перед строем,

И сам я видел вражеских солдат,
Уже заполонивших Сталинград,

И видел я, как русская пехота
Штурмует Бранденбургские ворота.

Что до врага, то все известно мне,
Как ни одной разведке на войне.

Я говорю — не слушают, не слышат,
Несут цветы, субботним ветром дышат,

Уходят, пропусков не выдают,
В домашний возвращаются уют.

И я уже не помню сам, откуда
Пришел сюда и что случилось чудо.

Я все забыл. В окне еще светло,
И накрест не заклеено стекло.

1945

Говорят, моя книга «Золотой век» (стихи и эссе 1984-2006 годов) только что вышла в серии «Русский Гулливер». Я не видел даже макета обложки, но доверяю вкусу моих издателей — Вадима Месяца и Александра Давыдова. Спасибо им, спасибо Дмитрию Виленскому, чьи фотографии использованы при оформлении книги, спасибо Игорю Вишневецкому за содействие.
А я сегодня получил замечательную книгу Ольги Мартыновой «Французская библиотека», изданную НЛО в серии «Поэзия русской диаспоры».

что в текст стихотворения «Когда» (пост от 27 мая) внесены изменения.

На вечере поэта, умершего в 1987 году, презентовалось две книги. Толстый том опубликованнного при жизни или сразу после смерти в СССР. И книжечка избраного неопубликованного (могущего, судя по всему, составить такой же точно том, а то и два-три).
В Ленинграде двадцать пять-тридцать лет назад, на закате Четвертого Рима, было четыре заслуживающих внимания «печатных» поэта среднего возраста.
У Александра Кушнера, одного из главных любимцев советской интеллигенции, в дни Перестройки практически ничего не оказалось «в столе». Хорошо это или плохо, но он не писал стихов «для себя» или «на всякий случай».
Почти не писал.
Виктор Соснора очень рано внутренне выбыл из советской литературы (ср. во «Всадниках» стихи 1959 года и написанные четырьмя-пятью годами позже «Последние песни Бояна»: другая не стилистика, не идеология — поэтическая и человеческая органика), но его по инерции продолжали дозированно печатать. Как ни странно, выбранные для совписовских книг стихи оказались, как правило, лучшими.
Глеб Горбовский — самый интересный случай. Ранний Горбовский, в сущности, пролетарский поэт. Советская культура была среднеинтеллигентской; если средний интеллигент (Всеволод Рождественский, Кушнер, Евтушенко, Куняев) принимался ей, то такой как есть, с настоящими своими чувствами, мыслями и языком. Пролетарий в советской мифологии был обожествлен, но настоящий пролетарий, с его языком и мировосприятием, был в советской культуре немыслим. У рабочего человека в СССР было два лица: придурковато-показное, казенное и подлинное. Ранний Горбовский именно так и устроен: для печати -«Так вот какая ты, работа, я так давно тебя хотел…»; для себя и друзей — «У павильона «Пиво-воды» стоял непьяный постовой…» и тому подобная прелесть. С годами он, однако, подтянулся в плане общей культуры, вылечился от алкоголизма и стал средним советским интеллигентом славянофильского направления.
Алексеев — единственный, чьи непечатные стихи писались всю жизнь, параллельно с печатными, при этом мало отличаются от них по поэтике, и однако, явно и заметно их сильнее. Почему?
После того, как советская власть окончательно разрешила верлибр (в середине 1970-х), в стихах Алексеева не было ничего такого, что могло бы не устраивать редакторов. Ясные по мысли, бодрые по интонации, среднелитературные по языку, при этом не про преступления большевиков, не про секс и не про евреев. Однако в некоторых стихотворениях мягкие парадоксы доводились до черты, за которой обнажалась сюрреальность бытия. Именно такие стихи отсекались безошибочным издательским чутьем. И именно за них, думаю, Алексеева надлежит помнить.
Мне нравятся эти стихи. В них есть какое-то монументально-простодушное лукавство, присущее (некоторым) ленинградским шестидесятникам. Из тех, кого я сколько-нибудь близко знал, что-то похожее (при иной поэтике и иной биографии) было у Олега Григорьева, у Сергея Вольфа, у Владимира Губина. В следующем поколении это исчезло.

«Затем нас провели наверх в большую столовую. Пока звучали вопросы и ответы, нам подавали изысканный тартар из сибасса с гарниром из черной икры, крабовый гаспачо, очень красивые филе тюрбо и ломтики утиных грудок, а на десерт – сладкий суп из дикой земляники.»

http://www.inopress.ru/globeandmail/2007/06/04/14:56:32/ogarevo

Кто-нибудь знает, что такое тартар в кулинарном смысле? Если мясо-по татарски, то это мерзость, от которой и в самом деле можно в тартар сверзиться (я в будапештской гостинице однажды заказал по ошибке).Перченый сырой фарш. А что такое филе тюрбо? Они только красивые, или их еще и есть можно?