Аггелом с зерцальною трубой –
в хоррор пыли? В сине-голубой
страх – птенцом, замерзшим на пару?

Нет, ни в то, ни в это не замру.

Буду инфракрасным дурачком
вздрагивать над суженным зрачком.

Буду в громкой раковине жечь
до дыханья стершуюся речь.

Фальшивых лучей о лучи залипание

и куст-птицеед из какого-то сна,

колючие земли (сплошная Испания!),

вертлявая дырка (луна не луна).

Бочар ввечеру у разобранной лошади

вчерашнюю воду поделит на две,

и вырастут травы в канаве у площади

и мелкие урки завоют в траве.

Кто нá воду воду поделит  и нéводу,

останется точкой в парах наверху,

он будет командовать желтому неводу

ловить рыбоеду китов на уху.

И двинется безднами карла встревоженный

с холодным виском и белками как ртуть,

и луч воспаленный, а то отмороженный,

попавший в нору, озарит ему путь.

Когда же наверх по веревочной лестнице

топазы сменять на целебных червей

поднимется он – вдруг увидит, как бесится

луна не луна в полурамке своей.

— то есть о монологе Алексея Прокопьева и ответе Олега Юрьева

Об одной из составляющих – об истории европейского, и, конкретнее говоря, немецкого стиха в XX веке у дилетантов вроде меня, читавших понемногу Рильке, Тракля, Целана и Бобровского, и хорошо, если хоть что-то в оригинале со словарем, а не в переводе того же Прокопьева, к примеру, вообще не может быть никакого собственного мнения. Единственное суждение: известие Юрьева о некотором контрнаступлении регулярного стиха в немецкой поэзии в последнее десятилетие совпадает с аналогичными наблюдениями знатоков текущего англо- и даже франкоязычного стихотворчества. Вообще вопрос о принципиальном различии версификационных перспектив «силлабо-тонических» и «силлабических» культур для меня не очевиден. Французского языка я не знаю вовсе, но польским немного владею, что-то читал, переводил – и ощущения, что положение в недавнем прошлом и настоящем сильно отличается от англо- и германоязычной культуры, кроме небольшого стадиального запаздывания, у меня не было. Но, повторяю, читал я мало, поверхностно, язык знаю плохо, и права голоса не имею.

Зона моих осмысленных суждений начинается при переходе к русской поэзии. Я, разумеется, полностью согласен с Юрьевым в принципиальных вещах. В том, что делать индивидуальный версификационный выбор (если здесь вообще может идти речь о целенаправленном выборе!) исходя из того, что «так во всем мире» — вещь жалкая, провинциальная и бесплодная; что  никакого «всего мира» и даже «всего Запада» нет и никогда не бывало; что говорить, не называя имен, о деградации русского регулярного стиха бессмысленно (вообще ни о чем в русской поэзии второй половины XX века нельзя говорить, не называя имен – из-за отсутствия общепризнанной иерархии; если человек говорит о Серебряном Веке, мы по умолчанию предполагаем, что речь идет о Блоке и Мандельштаме, а не о Тинякове и Агнивцеве, но применительно 1970-90-м годам все же предварительно  стоит узнать, кто воплощает для говорящего эту эпоху: Елена Шварц или, прости господи, Тимур Кибиров). Что, если говорить о значимых для меня именах – никакой деградации нет и близко. Что, напротив, имеет место (субъективно ощущаемое) качественное ухудшение верлибра при его (объективно наблюдаемом) незначительном количественном наступлении. И это качественное ухудшение случилось не без вредного влияния ремесленных переводов «со среднеевропейского». Я бы даже сказал совсем уж упрощенно и полемично: «советские переводы убили русский верлибр», но….

Но – вот тут и возникает главная проблема. А что такое русский верлибр? А немецкий?  «Негативное определение», связанное с отсутствием  «закона возвращений», оказывается сомнительным: тот или иной элемент ритмико-синтаксической возвратности, повторности, более или менее сильный

, могут просматриваться почти в любых стихах.  Здесь очень многое зависит от интенций и слуха читателя. Потому что – что у нас выходит? «Александрийские песни» — не верлибр, потому что это тонический (акцентный, вероятно) стих. «Мои предки» Кузмина (и ответные им «Мои читатели» Гумилева) вероятно, тоже. Хлебников сомнителен (и следующие его традиции обэриуты, вероятно, тоже). Остаются (в первой половине века)  «Нашедший подкову» (но это «пиндарические строки» с отсылкой к немецкой псевдопиндарике времен Гёте и Гёльдерлина – а это, с точки зрения Юрьева, тоже не верлибр) и два стихотворения Блока (но они ориентированы на «Стихотворения в прозе» Тургенева – это уж с другого бока не верлибр). Ну, и Нельдихен – но там тоже всплывет какое-нибудь «но», непременно. «Истинного верлибра» вообще не остается.

У меня есть ощущение, что верлибр – понятие вообще не стиховое, а культурно-историческое или даже культурно-психологическое. Что верлибр – это то, что слышится как верлибр читателями данного времени. Или то, что решили слышать таким образом. Здесь могут быть курьезы. Геннадий Айги (о символическом значении этого имени можно не говорить) – это не частично, как Алексеев, это на сто процентов «ложный верлибр», там нет вообще ни строчки не силлабо-тонической. Но где не силлабо-тоника, там, если угодно, тоника. Гипотеза: весь «верлибр» при желании можно было бы разобрать на «разноиктную тонику» и «стихи в прозе». Впрочем, любая система стихосложения – это отчасти субъективный конструкт. Приведенный Юрьевым пример с силлабическими стихами, которые ныне читаются как тонические, особенно выразителен.

Об откровенном фарсе я не говорю – например о том, как мы с Юрьевым с легкой руки одного выпускника филфака некоторое время назад оказались определены в «верлибристы». Хотя и это свидетельствует о, скажем так, идеологической наполненности понятия.

Позавчера Никита Вольфовна Даксхунд-Говноедова, в просторечии Китти, мой друг, лучшая из такс, на 15-м году жизни покинула нас.

По этому печальному поводу — пустячок, ей вдохновленный, а написанный, помнится, чтобы развлечь упомянутую в нем Елену Андреевну Шварц, лежавшую тогда (2003) в больнице.

(О, хороши сады за огненной рекой,
Где черни подлой нет, где в благодатной лени
Вкушают вечности заслуженный покой
Поэтов и зверей возлюбленные тени!)

Итак, одноактная пьеса «Пудель и такса»

ТАКСА

Пудель, пудель кучерявый,
Я сгораю, как мне быть!
С целой сеттеров оравой
Грех красавчика сравнить!
С фокстерьеров целой сворой,
Спаниелей целым взводом!
Милый мой кобель, который
Для меня помазан медом!

ПУДЕЛЬ

Я вижу, нравов ты нестрогих,
К тому же я – аристократ,
Люблю я стройных, длинноногих,
Они милей тебя стократ.
Есть у меня она борзая…
Ах, описать не хватит сил!
С нее бы вовсе не слезая
Я с наслажденьем жизнь прожил.
Тебя ж, со всем твоим упорством,
Мне хочется прогнать взашей.
Что есть в тебе, кроме ушей?
Была б еще ты длинношерстой…

ТАКСА

Шерсть моя коротковата,
У тебя зато длинна!
Мелким волосом богата
Пуделиная спина!
По краям твоим кудряшки,
Где темней и где светлей.
Говорят, что и барашки –
Что-то вроде пуделей?

ПУДЕЛЬ

А это уж и вовсе странно,
И я тебя не извиню,
Что травоядного барана
Ты хочешь мне приплесть в родню!
Я пес – и я потомок волка,
Но утонченных я манер.
Мой хвост не виснет как метелка
Когда иду я на пленэр.
Люблю я итальянских арий
И всяких кантилен попеть,
Не как безродный пролетарий,
Что на помойке ищет снедь!

ТАКСА

О твоем высоком роде
Я уже извещена.
Но сама я тоже вроде
Не за печкой рождена.
Род у такс ужасно важен,
Вы еще не родились –
А уже из узких скважин
Мы вытаскивали лис!

ПУДЕЛЬ

Твоя нелепая отвага
Лишила дурищу ума!
Стыдись! Елена Шварц сама
Воспела доблестного Яго!
Конфуций, Шиллер, Яков Бёме,
Платон, Чайковский, Галилей,
Царь Соломон и Байрон в доме
Держали только пуделей!
И даже тот, о ком не надо
Вести, наверно, на ночь речь,
Явился пуделем из ада,
Чтоб душу Фауста завлечь
(Не удалось бы жалкой Таксе
Купить ее по той же таксе!)
А пудель Путина – Кавказа
Незамиренного гроза.
Как жаль, что я не плюнул сразу
В твои бесстыжие глаза!

ТАКСА

Пудель, ты не прав!
Гав-гав-гав-гав- гав!

ПУДЕЛЬ

Такса, ты нагла!
Такса, ты гнусна!
Гав-гав-гав, пошла!
Гав-гав-гав-гав, на…

ТАКСА

Зубы такс остррры!!
Рры-ы…

ПОЯВЛЯЮТСЯ ХОЗЯЕВА И РАЗНИМАЮТ СОБАК.