Работая над статьей, посвященной новейшим книгам о Клюеве и Есенине, перечитал обоих поэтов. С первым особых проблем нет: я люблю его, знаю довольно подробно, и все мысли, которые на его счет могли у меня сложиться, уже сложились. Мастер, орнаменталист, сюрреалист, коллекционер (в своем подходе к языку), хищный, вещественно-чувственный, мужелюбивый хитрюга, Оскар Уайльд в лаптях, олонецкий Малларме, притворяющийся влюбленным Верленом.
С Есениным сложнее. Я относился к нему всю жизнь так, как многие профессионалы: презирал «есенинщину» (то есть особое, чисто российское сочетание истерического надрыва, пьяной задушевности и самовлюбленного позерства), с иронией относился к есенинской славе среди шоферов, маникюрш и генсеков, но за самим поэтом признавал, с некоторым оговорками, законное место в ряду бессмертных — почти не перечитывая его, однако, и никаких собственно литературных мыслей о нем не имея.
И вот — перечитал…
Конечно, он более сложный и интересный поэт, чем казалось. Огромный интонационный репертуар, богатая и оригинальная образная система, отличное чувство ритма, проявившееся уже в ранних опытах («Хорошо и тепло. — Словно зимой у печки…»), достаточно многомерная и поэтичная картина мира. В сущности, он поэт «животного» начала, каких-то очень архаических пластов человечности; не случайно его анималистические стихи — лучшие в русской поэзии.
На русских поэтов он — если не прямо, то опосредованно — повлиял очень на многих, в интонационном отношении особенно. Да и не только на русских. Взять хотя бы дихотомию «жолтого»-«чорного» (кстати, какая отличная идея писать эти слова через «о», а не черезт «е», систематически теряющее на письме свои две точки и превращающее «желтый» цвет в «жэлтый»). Если учесть, что противопоставление это, проходящее через многие есенинские стихи, связано с цветом волос автора, и к тому же с болезненной для него по ряду причин еврейской темой, да вспомнить. что Есенина в сороковые годы переводил Пауль Целан -… да, многое приходит на ум. «Золото твоих кос, Маргарита, пепел кос твоих, Шуламит».
Даже «есенищину» я бы сегодня простил. В конце концов, «цветаевщину» и «розановщину» я тоже не люблю, но это ничему не мешает…
Но — страшная, безысходная неряшливость его стихов: вот что роковым образом снижает для меня их значение. Треть или четверть текстов, разумеется, просто плохи и рассмотрению не подлежат (это когда он пытался быть эпиком, как в «Анне Снегиной», выражать социальные тенденции эпохи и т.д.) Остальное — сочетание строк и строф отличных, иногда пронзительной чистоты и высоты с банальностями, а иногда с нотками из приказчичьего «жыстокого» романса. «Жизнь — обман с чарущей тоскою…». Так почти во всех стихотворениях, кроме нескольких самых лучших.
В последние годы его жизни этого стало больше. Как сказала Ахматова Лукницкому: «Сначала казалось. что это левое искусство, а потом он стал писать просто, и стало ясно, что это просто плохой поэт». Не «плохой» конечно, но… Он «забивал» места, которые не умел поэтически наполнить, сперва клюевской словесной орнаменталистикой, потом имажинистской образностью. Наконец, он попытался писать чисто интонационную лирику (у него это называлось возвращением к Пушкину), что соответствовало складу его таланта, но не той поэтической выучке, которая у него была — и в пробелах между поэтически решенными строчками попер слободской бэкграунд, вкус недавнего горожанина, сменившего смазные сапоги на лаковые штиблеты. И не то чтобы это было сильно хуже среднеинтеллигентского бэкграунда, который прет временами из Пастернака. Но Пастернак — в стихах! — все же в большей мере себя контролировал. Правда, он писал и прозу. К сожалению.
Вообще беда позднего Есенина — бесстилье. При том, что он когда-то учился у такого тонкого стилиста и стилизатора, как Клюев, и учился весьма успешно. Видимо, стихийный талант оказался сильнее выучки. Умение разучиваться входит в профессию, но у Есенина это происходило слишком быстро, «на винте», и он не успевал освоиться с обретенным неумением. Да и когда было?
В сущности, даже Павел Васильев, котрого считали реинкарнацией Есениа в 30-е годы — поэт гораздо гораздо более мастеровитый, чем его «прообраз», хотя менее глубокий.
И еще о Есенине: язык. Каким образом рядом с такими строчками, как «Неуютная жидкая лунность», или «Напылили кругом. Накопытили…» — строчками, обличающими тончайшее чувство русской речи, вдруг прорывается какое-то дикое косноязычье?
«Стой, душа, мы с тобою проехали через долгий проложенный путь». Проехать через путь — значит, пересечь его, здесь же имеется в виду — «проехать по пути», «проехать путем». Ладно, допустим, так говорят в Рязани. Дальше: «Но, наверно, навеки имею нежность тихую русской души». Так в Рязани едва ли говорят. В Одессе — говорят. Или говорили. «Словно кто-то к родине отвык». Так и в Одессе не говорят. Так говорят в университете Патриса Лумумбы.
Что это? Может быть, болезненная дислексия, связанная с общим ментальным расстройством в последние годы жизни? Неужели никто не обратил его внимания на эти странности? Бениславская, Мариенгоф, Софья Толстая, наконец? Никто деликатно не спросил: «Сережа, а что ты имешь в виду?»