Необходимо понимать еще вот что…
Слово «дурак» в современном русском языке и в языке фольклора, да и вообще в русском языке где-то до начала XIX века значит две совершенно разные вещи.
Сказочный Иван-дурак – это человек со странными, непредсказуемыми реакциями. Он может быть слабоумным, но может оказаться и мудрецом. Я бы сказал, что это аналог хармсовского «естественного мыслителя». Не забудем, что слово «дурак» было синонимом слова «шут», что придворные шуты почти официально назывались «дураками», в том числе, наприер, Балакирев, чьим остроумием восхищались многие поколения читателей лубочных книг. Последние «дураки» были при дворе Павла, то есть на рубеже XVIII-XIX веков, а уже в «Горе от ума» (1824) слово «дурак» означает то, что означает оно сейчас: обывателя с неповоротливыми мозгами и стереотипным мышлением.
Но «дурак» сегодня – не всякий обыватель. «Дурак» — это почти непременно белый воротничок, человек по меньшей мере со средним специальным образованием. Работяга в спецовке или мужичок в тулупе не может быть настоящим «дураком». Он может быть только «тупым» или «придурком». Но по мере джентрификации масс, каковая является магистральным путем нашей цивилизации, все большее количество людей будут осваивать складную речь и проникаться интеллектуальными амбициями, а значит, все больше разнообразных дураков будет нас окружать.
Первоначальное, чистое и высокое значение слова «дурак» употребимо, может быть, олько в детской среде – или среди тех, кто никогда не выходит из детства. Я, конечно, имею в виду всем известный гениальный роман, чей автор уже не первое десятилетие прячется где-то в глухих местах Северного Полушария. Мой маленький трактат посвящен дуракам совсем иным – уже, к несчастию, закончившим школу.

Глупость бывает индивидуальной, а бывает и коллективной, присущей социальной группе, государству или идеологическому сообществу.

Каждой из трех основных идеологий, представленным ныне в России, присуща особенная, специфическая глупость. При этом отдельный носитель идеологии может своим личным умом эту глупость отчасти нейтрализовывать. А может своей личной придурью ее многократно усиливать.

Националистам, то есть господам, чья профессия – любить Россию, свойственна на деле исключительная ненависть к нынешнему российскому государству, которое они называют «Эрэфией» (потому что в нем нерусские имеют те же права, что и русские), к русской литературе (потому что ее создавали светские хлыщи, вроде Пушкина, космополиты, вроде Набокова, сомнительные христиане, вроде Толстого, коммуняки, вроде Платонова, или вообще евреи), к русским обычаям, потому что они не такие, как сто лет назад, да и к русским людям, потому что те выродились и деградировали.

Левым, то есть товарищам, чья должность – любить и защишать труд и трудящихся, присуща ненависть ко всякой трудовой деятельности, особенно производительной. В представлении современных левых пролетарий – не тот, кто ничем не владеет, а тот, кто ничего не делает, не хочет и не умеет делать, и полагает, что за это ему должны платить. Кроме того, левые все на свете объясняют экономическими факторами, но ненавидят современную экономическую науку, потому что по этой науке выходит, что капитализм выгодней социализма.

Либералы, сиречь жрецы Свободы, ненавидят именно человеческую свободу, точнее, всякое проявление свободы, кроме заранее предусмотренного и предписанного. Но поскольку расправиться с человеком, систематически высказывающим нечто неправильное или неожиданное, не позволяет вера, да и технических возможностей у русского либерала нет, такому человеку обычно объявляют бойкот. Как там в финале «Гобсека»? «Говорят, госпожа Н. принимает графиню.. – О, только на раутах!» Русские либералы, по крайней мере их верхушка, считают себя «хорошим обществом», к которому все до смерти хотят принадлежать. Быть принятым хотя бы на раутах. Исключение из этого общества должно означать для человека гражданскую и профессиональную смерть. То, что этого не происходит, что бойкоты оказываются не действенны, свидетельствует, по мнению либерала, о наступлении мрачных времен, чуть ли не фашизма.

Всем известно, что есть национальные типы ума. Очевидно, что есть и национальные типы глупости. Причем национальная глупость связана с национальным умом самым прямым образом.
Например, всем известна житейская и научная основательность немцев, и в то же время их вкус к возвышенному. В определенном сочетании эти черты дают Иммануила Канта, в другом — классического филистера и пошляка, все равно, из лавочников или профессоров.
Воплощение французского ума — Вольтер. Воплощение французской глупости — флоберовский мсье д’Оме. Тут и комментарии излишни: родство очевидно.
Американский здоровый практицизм порождает розовощекого оптимистичного дебила, считающего, что все личные и мировые проблемы решаются с помощью простых рецептов, умещающихся на сложенном вчетверо листе бумаги.
Особенность русского ума — способность к целостному, системному мышлению. Специфически-русская форма глупости — склоность к теории заговора. Другими словами, не случайно Россия — родина Периодической таблицы элементов и Протоколов Сионских мудрецов. Причем связь прослеживается даже на персональном уровне, если кому известны политические взгляды Д.И. Менделеева.
Еврейский ум отличает ловкость в обращении с юридическими, финансовыми, идеологическими и проч. абстракциями и способность применить их к конкретным случаям. В осадке — множество зацикленных доктринеров (все равно какой доктрины) и придурковатых гешефтмахеров, торгующих бульоном из-под яиц.

Впрочем, еврейские дураки — это отдельная тема.
Есть миф о «десятом еврее». Якобы среди евреев дураков мало, девять из десяти евреев умны. Зато десятый глуп настолько, чсто ни в сказке сказать, ни пером описать. Разумеется, это неправда. Обычных, рядовых дураков среди евреев не меньше и не больше, чем среди других народов. Но бывают дураки особые, чья глупость сродни таланту. Так вот: такого рода особенные дураки очень часто оказываются евреями. Причина — пресловутое еврейское воспитание, то есть преувеличенный культ образования, распространенный среди восточноевропейских евреев. В результате грандиозных усилий в еврейских семьях случается, что человек, находящийся на грани умственной отсталости, получает институтский диплом. Хуже всего то, что он научается связно и «интеллигентно» говорить и выражать свой внутренний мир. Родись он в русской (немецкой, американской — да, собственно, и в израильской) пролетарской среде, он бы работал слесарем и говорил междометиями, и о его глупости никто особенно не узнал бы.
Лет пять назад нас с поэтом Игорем Булатовским любезные спонсоры послали на летние курсы языка идиш, с целью последующего перевода с оного стихов (Игорь язык выучил, я не очень). Среди обучающихся был он — Дурак с большой буквы. Обучение включало лекции по еврейской религиозной традиции. Читал их молодой интеллигентный раввин, который (поскольку среди аудитории было много юных девиц) использовал порою деликатные эвфемизмы. Так вот, стоило ему сказать, что в субботу еврею рекомендуется «уделить внимание жене» или что священник Иерусалимского Храма в ночь перед жертвоприношением должен был бодрствовать, «чтобы не оскверниться», Дурак вскакивал и спрашивал, что конкретно имеется в виду. В каком смысле уделить внимание. И как это — «не оскверниться».

продолжение следует

Дурак-специалист кое-чем похож на дурака-быстродума, прежде всего высокомерием. Но источники высокомерия у них разные. Кроме того, интеллектуальный багаж быстродума составляет «таблица умножения», то есть система представлений и аксиом, общепринятых в данном кругу в данную эпоху. Дурак-специалист может выдать глупость сугубо индивидуальную и даже интересную. Может он высказать и чужую умную мысль. А может и «таблицу умножения» знать не вполне — по-всякому бывает. Выдает его особый устало-надменный тон, специальный тон «умного человека», с легкой иронией в адрес собеседника-недотепы. Если человек говорит таким тоном — к бабке не ходи, дурак. И чаще всего — именно дурак-специалист.
Специалист обладает талантами и знаниями в какой-то одной области; это может быть что угодно — физиология беспозвоночных, физика полупроводников, история крестовых походов или поэтика раннего Зощенко. В этой области он не только делен, но даже и умен иногда. Высокий статус, достигнутый им в профессиональной сфере, лишает его всякого чувства реальности. Он начинает бомбардировать газеты письмами на политические темы, подписанными «Сидоров, доктор наук». Он высказывает суждения о живописи, экономике, медицине. Он начинает считать себя неотразимым мужчиной и нелепо кокетничает с продавщицами и билетершами.
Дурацких разновидностей много. Есть, например, невинный тип молодого дурака-позера (лермонтовский Грушницкий, и похоже, его меткий на беду свою прототип). У меня был такой приятель в юности. Он стилизовал себя под книжного немецкого бурша, читал Канта и называл профессоров Финансово-экономического института не по именно-отчеству, а просто — «профессор». (Ему казалось, что это очень почетное обращение, а простецкие профессора из бывших директоров заводов воспринимали это как хамство). Есть тип патетического брюзги, регулярно, угрюмо и нелицеприятно критикующего Господа Бога за непорядки и неудобства мироздания. Наконец, существует неообразимое разнообразие дур: от тривиальной «блондинки» до «разборчивой невесты», от восторженно-интеллектуальной коровы до салонной стрекозки, с утонченнейшим видом рассуждающей про Коэльо и Мураками. Но тему дур мы уже затрагивали.

продолжение следует

Теперь мы переходим к классификации дураков. Это самое трудное и самое интересное.
В числе наиболее ярких типов – дурак-тугодум и его антипод, который мы за неимением лучшего назовем дураком-быстродумом.
Тугодумы – одна из самых обаятельных дурацких страт. Тугодум ничего не принимает на веру, ко всему приходит сам, и постоянно находится в процессе умственной работы, а о многих ли это можно сказать? Беда в том, что работа эта идет у него очень медленно. Вывод, к которому средне-умный человек приходит за десять минут, у него занимает месяц. На сопряжение двух простейших идей уходят годы. Но зато ничего не может сравниться с потрясением тугодума, осознавшего нечто для себя новое.
Например, он понимает, что дважды два – четыре.
Несколько лет он больше ни о чем не может говорить, и недоумевает, как это других людей может что-то другое занимать, когда дважды два – подумайте только – четыре!
По аналогии он считает, что и дважды три – четыре. Но вдруг ночью его осеняет: он понимает, что дважды три – шесть!
И он взволнованно говорит, раз, и другой, и третий:
— Понимаешь, к чему я пришел. Дважды два-то четыре, но дважды три, как ни странно – шесть! Вот ведь в чем загвоздка!
Хуже всего, когда у тугодума от избытка напряжения слетают винты, и он решает, что если дважды три – не четыре, а шесть, то дважды четыре – двадцать девять. Переубедить его в этом, как правило, не удается.
Быстродум, напротив, чрезвычайно легко усваивает таблицу умножения, но больше — ничего. Усвоив таблицу умножения, он немедленно проникается чрезвычайной гордостью и начинает верить, что сам ее только что придумал. Последующая жизнь такого человека посвящается изложению таблицы умножения. Быстродум говорит и пишет с огромной скоростью, сыплет парадоксами, рассказывает истории, иллюстрирующие его мысли, но мысли эти всегда сводятся к тому, что семью семь – сорок девять, а шестью восемь – сорок восемь. При этом быстродум исполнен презрения ко всем, не знающим, сколько будет девятью девять, и ненависти ко всем, считающим, что в мире есть мудрость помимо таблицы умножения.

Продолжение следует