…Он отвечает: «кит».
                    Спрашиваю: «А как кит?»

                    М.Б.

1

В переулке дом, в который
Есть лишь черный ход.
В черной-черной комнате за черной-черной шторой
Спит там черный кот.

Снится ему город ниотсюда
С пыльными дичками на углу,
С гулом, падающим в сердце гуда,
Полумглой, спадающей во мглу.

И в любой горе торчит дыра там,
И гора в любой дыре
Небольшим восходит Араратом
Розовым и в темном серебре.

2

Дом, который весел лишь фасадом,
просто за домом и за-за-за,
но зато невинным виноградом
запечатаны его глаза.

Кто в нем есть? Он выпотрошен ныне.
Что над ним? Приблудный рыжий дым,
серая пустыня, старица в пустыне.
Я один лишь помню, что под ним.

3

Мельницы встревоженные мелют
осыпи из будущего в прах,
клены и каштаны, млея, мелют
чушь сквозь воздух о семи ветрах.

И дома восходят под горой клыками
белыми (мы жить и в них могли б),
и трамваи звонкими шлыками
прорезают улицы изгиб.

4

Толстолицых или остролистых
кленов и каштанов несемью
держат жмени балок мускулистых
за оградой в пожилом раю.

(А зимой что мятая бумага
под корнями неглубокий снег,
и ползут в туман по дну оврага
дети и собаки как во сне).

5

А в саду соседнем складчатые розки,
ветер в фиолетовой листве.
Дремлет, вспоминая ласки, краски, розги
дядько с голубем на голове.

Под его китовыми усами
мы еще один опишем круг.
Мы с тобой (со мною) нынче сами.
Сам я, сам ты, сам-один, сам-друг.

6

Но уже сменилась першпектива
(видно, повернулся котофей во сне):
снизу вверх повернут объектива
рыбий глаз, и снизу в вышине

ничего не видно: как в тумане
итальянца тонкобедрый бред,
что над камышовыми домами
в небо певчее когда-то был одет.

7

Выше! (А куда отсюда выше?)
Ниже? Громоздится новый склон
над бордюрчиком победной крыши,
мелочевкой вздыбленных колонн.

Здесь не юг, здесь только пахнет югом:
только память пахнет, трепеща
воздухом в зобу или пчелой над ухом
под тропическими язвами плюща.

8

Полурыбами облепленное зданье,
А под ним провал в нет и снова есть,
А в кармане книга и заданье
Сорок лет ее читать и не прочесть.

Промурлыкал кiт ее и пробулькал кит ее,
Прокричал павлин, протявкал лис,
Чтоб от рынка крытого время непокрытое
Шло вверх-вниз, вверх-вниз.

===========================================
КАМЕРА ХРАНЕНИЯ — non pars sed totum
============================================

http://www.newkamera.de/

ОБНОВЛЕНИЕ СЕМЬДЕСЯТ ПЯТОЕ от 23 апреля 2011 г.

НОВЫЙ АВТОР: Сергей Стратановский (Петербург)
Все на сегодняшний день вышедшие поэтические книги С. Г. Стратановского:
«Стихи» (1993)
«Тьма дневная» (2000)
«Рядом с Чечней» (2002)
«На реке непрозрачной» (2005)
«Оживление бубна» (2009)
«Смоковница» (2010)

СТИХИ
Арье Ротман: Перевод «Плача Иеремии»
Валерий Шубинский: ОДНО ЛЕТНЕЕ И ТРИ ЗИМНИХ СТИХОТВОРЕНИЯ

О СТИХАХ
Валерий Шубинский: МОЙ ДРУГ — ДУРАК (о стихах Павла Зальцмана)

ЕЛЕНА ШВАРЦ
Беседа Елены Шварц с Антоном Нестеровым (1999 г.)

ОТДЕЛЬНОСТОЯЩИЕ РУССКИЕ СТИХОТВОРЕНИЯ
Симеон Егупенок (1850 — 1934). РОЖДЕСТВО. Предложено Альгимантасом Симонайтисом.

Сетевые издания «Новой Камеры хранения»

АЛЬМАНАХ НКХ (редактор-составитель К. Я. Иванов-Поворозник)
Выпуск 39: стихи Игоря Булатовского (Петербург), Ирины Машинской (Нью-Йорк), Павла Жагуна (Москва), Владимира Беляева (Пушкин) и Нины Садур (Москва)

НЕКОТОРОЕ КОЛИЧЕСТВО РАЗГОВОРОВ (редактор-составитель О. Б. Мартынова)
Выпуск 12 (материалы посвященного Виктору Кривулину заседания петербургского литературного общества «Локус»):
Игорь Булатовский: ВОЗМОЖНОСТЬ БЕЛИЗНЫ (об одной теме в «Композициях» Виктора Кривулина)
Валерий Шубинский: О ТОМ, ЧТО СДЕЛАЛ ВОЗДУХ (о двух стихотворениях Виктора Кривулина)

http://www.openspace.ru/literature/projects/10038/details/21833/

не хочет ли какое издательство в каком-нибудь из городов переиздать написанную в.п.с. пухлую биографию поэта — с исправлениями и дополнениями (и сокращениями, ежели объем не устроит)?
Книжка вышла в 2004 году и давно распродана, до широкого (т.е. небогатого)читателя так и не дойдя.

ОСВОЕНИЕ КОСМОСА

Чердачное окно отворено.
Я выглянул в чердачное окно.
Мне подоконник врезался в живот.
Под облаками кувыркался голубь.
Над облаками синий небосвод
не потолок напоминал, а прорубь.

Светило солнце. Пахло резедой.
Наш флюгер верещал, как козодой.
Дом тень свою отбрасывал. Забор
не тень свою отбрасывал, а зебру,
что несколько уродовало двор.
Поодаль гумна оседали в землю.

Сосед-петух над клушей мельтешил.
А наш петух тоску свою глушил,
такое видя, в сильных кукареках.
Я сухо этой драмой пренебрег,
включил приемник «Родина» и лег.
И этот Вавилон на батарейках

донес, что в космос взвился человек.
А я лежал, не поднимая век,
и размышлял о мире многоликом.
Я рассуждал: зевай иль примечай,
но все равно о малом и великом
мы, если узнаем, то невзначай.

1966

История «космического текста» Бродского весьма примечательна: от этого стихотворения до «офицеров, чьих не осознать получек» и до Жучки, подающей опоясанному экватором Шарику сигналы из стратосферы.
Это тема отдельной статьи.

Не стоит забывать к тому же, что Бродский приятельствовал с человеком, имевшим прямое отношение к советской космической программе и самолично готовившимся к полету на «Салют» — с Генрихом Штейнбергом.
Вот о нем:
http://ru.wikipedia.org/wiki/%C3%E5%ED%F0%E8%F5_%D8%F2%E5%E9%ED%E1%E5%F0%E3

выдержки из первого публицистического сочинения М.Б.Ходорковского, написанного в соавторстве с Л. Невзлиным.

http://users.livejournal.com/_lord_/1576583.html

Особенно прекрасен пассаж про многообразные блюда из телятины, про поросят фаршированных, про осетрину в шашлыках и не в шашлыках etc.

Разительное отличие от дальнейшего творчества МБХ объясняется просто: в 1992 году тогдашние скоробогачи еще не поняли, что мысли и слова тоже надо покупать, так же, как поросят фаршированных. Им казалось, что если они за-ра-бо-та-ли столько денег, то их собственные мысли, выраженные их собственным языком, обладают общественной ценностью.

Зато у нас остался памятник, позволяющий оценить истинные масштабы личности великого человека.

Но что можно сказать о власти, которая всерьез боится этого простодушно-самовлюбленного нэпмана и годами держит его в тюрьме?

Пусть эти уроды получат все премии на свете.
Но пусть у них отнимут этого несчастного ребенка и отдадут под опеку каким-нибудь здравомыслящим бабушке и дедушке. Чтобы родители общались с ним несколько раз в неделю в домашних условиях, желательно в присутствии социального работника.
А то они, неровен час, во время следующей акции просто используют его в качестве метательного орудия.

Я С ЖИЗНЬЮ РЯДОМ
(фуга)

Я с жизнью рядом. Но не вместе с ней?
(А лишь во сне?) Но как тогда? Бок о бок?
Разметаннее иль тесней?
Измучен? Безразличен? Или робок?
Она ль покойница иль сам я гроб
повапленный? (Поваленный колодой?)
Она ли дышит изо всех утроб
(и от нее несет дебелою природой)?

Я с жизнью неподвижною лежу,
но жалости я не подам и вида,
лишь с чьих-то век слезу тяжелую слижу.
Слижу, но слажу ли с тобой, моя обида,
тяжелая и слезная? Слежу
свое остылое, бобылий свой очаг,
и тело длинное тяну подобно кличу
о смерти. Неужель я так зачах,
что всяческие мелочи в очах
(в отчаянных) до боли увеличу?

Я с жизнью рядом, и глаза – в глаза
вонзаются всё злее год от года.
Из худа ни добра нет, ни исхода.
Да и не надо! Вот она, свобода, –
лежать, не разумея ни аза,
как с вековой колодою колода.

Жить – как лежать. Привычнейшая жуть!
И с боку на бок, ну хоть как-нибудь.
О нежить нежная! Соленая русалка
и медленная сонная вода.
Лежится мне ни шатко и ни валко.
(Свобода боли – право, не беда!)

Ты жизнь иль женщина? Я с жизнью рядом.
С такой лобастою*, на месте, вплавь…
Не поздно ли идти на дно к наядам?
Соленый всплеск очей? Ты женщина иль Навь?
Поканителиться она не прочь. Молчит.
(Пока не телится и не мычит
и, сбоку будучи, отсутствует сурово,
в фиалку превращенная корова.)

Ты – вывернутый наизнанку миф.
Ты – лежбище ума, одетого наничку.
Ты – чуждая кума. С тобою покумив
какого-то себя (и руки притомив),
я счастье – словно птичку-невеличку
в грудную клетку – запер и гляжу,
как длинно с жизнью рядом я лежу.
Как медленно! То как сама стихия,
то от бессилия зевая жалко,
как Зевс безрогий во весь рот. Ах, Ия!
Фиалка, телка, девка и русалка!

Скажи мне, жизнь моя, тихонько, кто ты.
Хоть на ушко одно словцо шепни!
Зачем молчишь, глядя во все пустоты
(где только камни под ноги да пни)?
Утрата – как отрава мне к рассвету,
и разом выпить, право, просто яд.
Но всякий раз глаза с утра вопрос таят.
Они при мне и вечность простоят,
глаза, которых, может быть, и нету.
С неладой-жизнью пребывая рядом,
я обнимаюсь неуемным взглядом,
как лядвеи огромным, и всем стадом
усталым слягу, голову сложу
под этот взгляд, где брежу и блажу,
где еле брезжу, жалобно и нежно,
где чуть ворочаюсь, брезгливо и небрежно…

Я с жизнью рядом – с Блазнью или с Блажью? –
благословляя силу вражью,
русалочьи – ничейные – глаза,
лежу, не разумея ни аза.

1969

При дальнейшем чтении книги Лосева о Бродском обнаружил, что в свое время написал глупость в рецензии на «Книгу рая» Ицика Мангера.

Вот что написал я:

Здесь уместно вспомнить и о том, что земляком черновчанина Мангера и поклонником его поэзии был Пауль Целан, а с другим гением суггестивной лирики, Диланом Томасом, Мангер познакомился в Лондоне и лаконично написал об этом знакомстве друзьям по-английски: «He can drink, but as a poet I am better». (С Уинстоном Оденом он, думается, скорее договорился бы о стихах, но тот уже покинул Англию, к тому же был непьющим)

У Лосева между тем приводится письмо Бродского 1972 года с восторженным описанием алкогольного распорядка дня Одена. Понятно, что русского поэта восхитило не количество (он только что из России!), а разнообразие (Оден пил каждый час другой напиток) и способность пьянствовать, не отходя от пишущей машинки. Но, в общем, даже по критериям Дилана Томаса и Мангера Оден был… вполне, вполне.

А с чего я собственно, взял обратное?

Во-первых, стереотипы: «думали, еврей гей, а оказалось, пьющий человек».
Во-вторых, представление о том, что обладатель ясной, логичной поэтики алкоголиком быть не должен. Что опровергает пример самого Мангера.
В-третьих, ну не могут же два великих английских поэта одного поколения обладать одной и той же слабостью.

Оказывается, могут. Прав был Максим Максимович в отношении просвещенных мореплавателей и изобретателей сплина.