Двухнедельный тайм-аут. Продолжение всех тем — после 4 октября.

Прощание с Вольфом во вторник 20 сентября в 13.00 в морге Покровской больницы. В 13.30 оттуда отходит автобус в крематорий. Кремация в 14.45.
Меня, видимо, не будет — во вторник я буду вне Петербурга, и это невозможно изменить.

Сегодня ночью на 71 году жизни скончался Сергей Евгеньевич Вольф, один из лучших русских поэтов второй половины XX века, замечательный прозаик, известный детский писатель.

Как известно, Тютчева Бродский не любил, что более или менее понятно. Тютчев – самый лирический из великих русских лириков XIX века. Бродский – эпик. Тютчев – диалогический (по Бахтину) автор, Бродский – монологист. Он ненавидел Блока; сущности, он должен был не любить и Мандельштама (но тут уж ему приходилось скрывать свою нелюбовь: любимцу Анны Андреевны и Надежды Яковлевны, Иосифу, в котором в юности видели чуть ли не воскресшего Осипа, не обожать своего псевдо-предшественника было непозволительно).

Однако свою неприязнь к Тютчеву Бродский выражал очень своеобразно. О Тютчеве Бродский говорил, примерно как Базаров о Пушкине.

«Более верноподданного поэта, чем Тютчев, у русского царя не было…».

Ну а если бы и не было?

Бродский обрушивает свою (декларируемую) ненависть к Империи на автора таких двусмысленных стихотворений, как «На 14 декабря» и «Как дочь родную на закланье…»
На лирика, чей основной корпус предельно свободен от всякой связи с государственностью, с имперским пространством-временем.

Почему? Потому что Тютчев был сторонником Империи, панславистом на идеологическом уровне? Но не так же Бродский примитивно мыслил.
Не мог же он не понимать, что подлинно великие империалистические стихи, русский аналог киплингианы, создал другой поэт, которому вроде бы и дела не было «славы, купленной кровью». Дела не было, а «Спор» и «Казачья колыбельная» были. Впрочем, разве «На смерть Жукова» — не блестящая апология русско-советского империализма, критическая, амбивалентная, трагическая, но апология:

…у истории русской страницы
Хватит для тех, кто в пехотном строю
Смело входили в чужие столицы,
Но возвращались в страхе в свою.

Бродский был заворожен идеей порядка, вечности, жесткого закона-иператива, всем тем, что он так яростнопротивпоставлял азиатскому релятивизму. Его индивидуализм легко переходил в свою противоположность: «Пусть осудит народ, а других я не знаю судей, словно (не помню, что-то уничижительное) — самомненье отдельных людей… Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить…». Можно сказать, что это паровоз, конечно, но Бродский к этим стихам относился очень серьезно. И когда их сняли в 1967 году в «Юности» (потому что там была строчка «Пьющий, песни поющий, идущий вперед» — а как раз была какая-то очередная антиалкогольная компания), он снял всю подборку. У рыжего Иосифа были амбиции, которые просто по условиям времени и места ему пришлось подавить. Но чего стоит его письмо Брежневу перед отъездом — сама идея писать такое письмо. И ведь письмо не издевательское, не презрительное. (Это потом — «генсек в параличе»). А тут было остаточное ощущение, что Поэту с Вождем есть о чем поговорить на равных — остаточное по отношению к тому, что было в тридцатые годы у Мандельштама и Пастернака.

Тютчев же — совсем другое. Он был частный человек до мозга костей, какая бы панславистская придурь не была у него в голове. У него оптика частного человека: «Она сидела на полу и груду писем разбирала».
Представим себе эту сцену в описании Бродского:

«Где-то в финских болотах, на полу караван-сарая,
двадцать лет назад на карачках сидела ты, разбирая
какие-то письма…»

-взгляд из космоса!

Имперский (по духу) поэт и имперский человек, разочаровавшийся в империи, «сменивший империю», Бродский тонко перевел стрелки. Он бросил обвинение не Пушкину и Лермонтову, а Тютчеву, человеку имперских взглядов и антиимперского стиля, чтобы отвлечь внимание: со стиля творчества и стиля поведения – на взгляды. Потому что как раз взгляды Бродского в тот момент с точки зрения либерала и борца с империей более или менее приемлемы. Впрочем, тоже – как посмотреть…
(продолжение следует)

За сбором грибов я как-то не обратил внимания, что говорили и говорили ли что о годовщине 11 сентября. Сравнить тогдашнее, четыре года назад, потрясение с нынешним почти-равнодушием к новоорлеанским событиям! Между тем число жертв, видимо, сопоставимо, а шок из-за неспособности сильнейшей державы мира противостоять стихии и помочь своим гражданам мог бы быть посильнее, чем из-за атаки на Манхэттен. Нет запоминающейся зрительной картинки, вот в чем дело. Единственная западающая в глаз деталь в репортажах из Луизианы — плывущие по городским улицам крокодилы. Но для русского человека крокодил — это смешно, это из Чуковского…

Вчера собирали грибы. Грибник я совсем никакой, жена разбирается в этом лучше меня, но тоже не ахти как. Но с нами были настоящие знатоки — почти такие, как Анкудинов. И вот они показывают нечто под елкой, нечто, большое и прекрасное по пропорциям и узору, напоминающе костяной скипетр какого-нибудь микенского царя. «Это строчок, очень редкий съедобный гриб». Для меня-то строчки шли всегда через запятую со сморчками, и представлял я себе их соответственно. И, конечно, увидев подобное чудо природы, я бы ни одной минуты не сомневался, что это — поганка.

В 7 номере «Звезды» (кстати, скромно обращаю внимание на мою статью-рецензию о «Стихах и хорах» Олега Юрьева) напечатано стихотворение Владимира Гандельсмана:

ВЕЧЕР ПОЭЗИИ

Певец Империи, прославленный во всех
углах отечества, обрюзг.
Одутловат, отечен.
Он знал успех.
Теперь шевелится как бы моллюск.
Слог притупился, не отточен.

Он, верноподданных не сочинявший строк,
исследовал имперский дух,
менталитет гниенья.
Впитав порок
Империи вчерашней, сам протух.
Где вы, нестрашные гоненья?

Цензура где? Когда зеленые юнцы
и девицы из-под полы
его читали, — сладок,
во все концы,
дымок отечества, во все углы,
летел, охоч до тайных складок.

Где мягкий девичий и восхищенный стыд?
Легчайшая хмельная «love»
где? Там, всемирен,
он и стоит,
не дожевав шашлык, что был кровав,
и окружен лучком, и жирен.

Там, у «Кавказского», вгрызаясь в шашлыки,
он и обламывал, навзрыд
кляня Советы,
свои клыки.
«Короны нет. Коронки». Он острит.
И смотрят в рот ему поэты.

Рот полон дикции. Он в точности Ильич
Второй, с параличовым ртом.
Он плоть от плоти.
Пред ним кирпич
его имперских сочинений. Том
в златопурпурном переплете.

Если речь идет о Бродском (а о ком еще?) поступок Гандельсмана (с учетом его литературной биографии и той роли, которую сыграло в ней благословение нобелевца) – скажем так… сомнителен. Бродский в свое время удостоился примерно такой же благодарности от Лимонова – но тогда он (Бродский) был жив и мог (если бы захотел) ответить.

Если же говорить о сути дела, то едва ли материал (какая бы «гниль» не была ему присуща) может сказаться на художнике, на его человеческих качествах, его даре. Но в том и фокус, что Империя для Бродского не была материалом. Это нечто, относящееся к природе его таланта, к особенностям его лирического зрения. Что намного важнее. С Бродским и империей дело обстоит так же, как с Платоновым и тоталитаризмом. Платонов не разоблачает тоталитарное сознание, а приоткрывает его тайны: он сам тоталитарен на уровне фразы, словоупотребления, тем, собственно и велик. Бродский приоткрывает тайны имперства – причем в последнюю очередь имперства советского.

(Продолжение следует)

Статья Дмитрия Быкова против Максима Соколова в «Хронике» (http://chronika.spb.ru/archive/69/7.php)
Интересно сопоставить высказывания, которые Быков приписывает Соколову (и на основании которых объявляет его «нерукоподаваемым»), с тем, что Соколов НА САМОМ ДЕЛЕ говорит про «Матерей Беслана»
(http://main.izvestia.ru/columnist/30-08-05/article2595668).