СМЕРТЬ П.

рыбки меленькие/пчелки маленькие
если хочешь то убей

развяжу рубашку если будешь паинькою
говорит алжирский бей

мечутся в глазах лягушки изразцовые
вспыхивают хитрые цветы

как приятны вещи как бы новые
после темноты

хороши в Эдеме водка и настурция
и любовь и фуа-гра

хороша Испания неплоха и Турция
хорошо что это не игра

прыгать с бабочками и собаками
в набегающей волне

разговаривать одними знаками
хорошо что это не

рукава развяжут вскорости
перестанут воду на голову лить

буду в лодке на последней скорости
к белой точке плыть да плыть

ПАМЯТИ ДУНАЕВСКОГО

кто прыгает к огню
кто ездит по коню
кто любит сердце капитана
смешное как смола
сухое как игла
больное сердце капитана

весь в штрипках и звездáх
в дакотских поездах
Эльбрус и марьинская бездна
зверям и городам
он говорил мадам
что смерти нет и неизвестно

кому пулять в висок
кого всосал песок
все любят песню капитана
нет вас он не винил
но под иглой винил
заводит песню капитана

и Африка и тьма
и Озрика жена
и Фортунатоса жилище
кто высосал коня
и бросил в столб огня
и вышел вон и выбил днище

***

Роланд кричит на смерть из рогового рупора
ему несет на блюдечке заря
кишки предателя как розовая руккола
и голубое сердце упыря

над пýстынями черными, над белыми пустынями
тогда светало а теперь закат
и под гору идет с худыми свиньями
и холстяною наволочкой кат

труби дурак – что дальше? – рай: свечение
над тундрами лучистых батарей
труби труби – а дальше ад: лечение
в огне развоплотившихся царей

Роланд кричит на смерть но ей не страшно – гурии
ждут мавров там но больше никого
а страшно знать что вещи – аллегории
не означающие ничего

и страшно слушать как навроде кенара
кричит солдат сжимая кость слона
и фыркает на недотепу кесаря
напрасно победившая луна

и к ней идет палач с ненужною секиркою
за ним лиценциат с восьмеркою в уме
а следом наш начальник с новой дыркою
куда упасть тебе и мне и тьме

СТИХИ НА УПРАЗДНЕНИЕ И ВОССТАНОВЛЕНИЕ ЭЛЕКТРИЧЕК

1

Что это? Вокзамок. Расписание.
Где твой поезд – до утра ищи.
Фонари с лучистыми усами и
неба суточные щи.

Фонарей-шнырей мигающие шарики,
циферблата грязная луна.
Теребя каталептические шарфики
ходит за ларьками шпанская шпана.

Подойдут с ухмылочкой, ответят что не спрошено
и отправят на икс-игрек или в пи
в полупоезде, идущем на Антропшино
по совхозной ледяной степи.

2

Что это? Тупик. Тугое несвечение.
Дырка. Ветер изнутри.
Где платформа – напряги-ка зрение,
где твой путь – поди-ка разбери.

Рельсы сходятся, расходятся, теряются
где-то в лобачевском далеке,
а оттуда – что-то простирается,
что-то длится, что-то виснет на руке.

Схватит замертво, едва лицо приблизь, оно,
было морок, станет долгий бред
и отправит на чугунке в Новолисино
к новым лисам на обед.

3

Что это? Вагон. В его чугунной полости
кожаные мерзлые скамьи.
Вётлы за окном летят на смертной скорости.
Где-то вышли все попутчики твои.

Брызжет и свистит в стекло дырявое
загородный воздух, ветер, ветр.
В лубяной степи за сотою заставою –
Пост Надцатый Километр.

И никто не знает, что там вспомнится
за тарелкою нещей,
что приснится, что за сон исполнится,
что подарят из вещей.

***

Снега балтийского шуба сырая
не залежится у неба на дне,
тряпка не ленится, вещи стирая,
атом забудет о смазанном дне.

Шуба, как сказано, нам не по чину,
барская шуба сгущенной воды.
Ветер побьет разночинскую спину,
в иней укутает низ бороды.

Вот они, зимы из склеенных серий:
слякоть зыбучая, искры на льду,
чередованье офортов и сепий,
валокордина, ириски во рту.

Так вот полвека вдоль стежки, вдоль грубо
выстеганного скорнячьего шва
шел и иду я, пожизненный Шуба,
и сочиняю для снега слова.

***

Змею из яйца вынимает Натура,
ворчливый коала докушал свой лист
и дремлет. Все прочее – литература:
исписанный буквами лист.

Но все испаренья, и все минералы,
и пчел, опускающих ноздри в цветы,
и ненависть кобры, и грёзы коалы,
и белых нептиц косолапые рты,

и воздуха ляжки, и полые пышки,
и плуга биенье в сырой борозде
украли еще не рожденные книжки
и прячут в шрифтштеллеровой бороде.

И все они выйдут однажды – а что им
не выйти? – в не этот какой-нибудь свет,
и сказано будет о нас, чего стоим,
в какой-то из них. Или нет.

МОРЕ СЕРОЕ

Море серое в ежовой нелистве,
Складчатое и пупырчатое,
А над ним невещих птички две
Облетают небо дырчатое.

Канут в дырку и уйдут во тьму
Развеселую, бубенчатую,
Будут спать в прозрачном терему,
Забывать тюрьму бревенчатую.

Будут спать, не будут спать, не будут петь
Золотую песню лодочную.
Будут пить, не пить и не терпеть
Заводскую воду водочную.

Будут моря серого искать,
Моря дымного и дымчатого.
Будет кто-то в полдень выпускать
Два луча из неба дырчатого.

***

И в яблоках кони, и в сливах, и в грушах,
и в ягодах волчьих и птичьих глазах,
и птицы, бескровных грызущие мушек
под голою высью в косматых низах –

все это короче головокружения:
так маятно яблоку плыть по реке,
так припоминается шины визжание,
так бабочке тошно сидеть на коньке,

так портятся тени у всех, кто здесь лишний,
и листья окукливаются в луну,
и белого воздуха черные вишни
лежат на конях и стоят на кону.

РОЗА ВЕТРОВ

Ударил бы кто игроков по рукам,
поддал бы Улисс тумака дуракам –
но поздно, развязан Эолов мешок,
и Гея вдыхает сухой порошок.

Сырой порошок выдыхает Борей
и роется в потных подшерстках зверей.
Улыбчивый Евр из китайской земли
на скалы закидывает корабли.

И вякает птица на малую гать.
И ходят на стругах остроги строгать.
И ходит по-злому медведь под орлом
с цепочкой на шее, с кольцом подо ртом.

Ах роза ты розочка, мать морячка,
не зря твоего мы боялись крючка,
боялись висеть у тебя на шипах:
весь воздух, цветочек, тобою пропах.

Зефир электрическим пышет песком.
Лучи голубым ниспадают пучком.
Осмеянных птиц и освистанных нот
близнец и носильщик, египетский Нот,

«бебе» говорит, и нечеткий Агрест
по синему степу разносит асбест.
И переживают русалки сквозь гать:
кто едет на розы грозу изрыгать?

И рвутся тела аллюминьевых птиц
в седьмых небесах у дырявых границ.
И деточки в шрамах и выточках дня
в ночных поездах засыпают, звеня.

ПРИБЫТИЕ ПОЕЗДА

Это приснившаяся капуцинкам
свежая жесть, покрытая цинком,
на пузыре у сома
писанный сон, и сквозь сон проступает
город иной, и в него засыпает
светом ведомая тьма.

Это вокзал, на котором не можно.
Это красотки, завитой немодно,
вдох, замечающий хну.
Стекла в подвале какой-то Европы.
Чернорабочих желтые робы.
Воздух, встречающий тьму.

Ногтем из пальца – марлей из раны –
свесилась ниже расшатанной рамы
цинком покрытая жесть.
Дальше – касается сонного кадра
(Это вопрос из первого кадра):
«Есть это?» — «Да, это есть».

Это кадавра касается, что ли:
все поедающей маленькой моли
пляска на простыне.
Все – очертанья, звуки и краски —
съест. Но три века еще до пляски
светописи во тьме.

И за окном – стога и предместье,
запах левкоев. «Мы вместе?» «Мы вместе
едем туда, Жанетт.
Едем туда, где скошены крыши,
едем туда, где скушаны мыши,
едем туда, где нас нет».

Стрелочник стрелки не переводит,
в розах стрелок ружья не наводит,
лезут со всех сторон
ящики с вогнутыми глазами.
Дудки: посадим их в ящик сами.
Опоздали. Перрон.