Я видел его два или три раза. Один раз — в конце 90-х. Он сидел за столиком «Борея» с Леонидом Гиршовичем, еще нестарый, худощавый, злой, хмыкающий: «Прекрасно! Я вернулся домой!».
Потом — спустя несколько лет, после пребывания в Москве и каких-то политологических, что ли, занятий (зачем это было ему, поэту, врачу, солдату, израильтянину?) — я увидел его снова. Может быть, память неточна, но я запомнил опухшее тело, гротескные усики, дергающееся веко: полная неузнаваемость. Как будто столкнулся с кем-то или чем-то страшным, и его заколдовали.
Стихов он тогда не писал, но потом снова начал, и, может быть, стихи последних нескольких лет жизни — лучшее из написанного им. Когда-то он хотел создать отдельную русско-израильскую поэзию, а вместо этого, пожалуй, привил русской поэзии пальмы со свисающими нетопырями, песок, еврейскую воинственность и арабские словечки. Ей и не то еще прививали. Но в последних стихах он был уже вне своего материала, только с порожденной им волной безумия, наедине с этой волной.

Это было прошлым летом,
В середине января,
В тридевятом королевстве,
Там, где нет в помине короля.

Вполне реалистическое описание Австралии.

Акции и нефть опять дешевеют. В этом, конечно, виноват злодей Кудрин. Кто же еще?
Так же как в плохой погоде, разумеется, виноваты злодеи из Гидрометцентра. Зачем всякую дрянь предсказывают?

По пути на вечер в честь 70-летия Аронзона я впервые увидел мемориальную доску в честь Бориса Понизовского.

На Пушкинской, 10 — я бывал там в театре ДаНет в начале 90-х каждые несколько дней.
Дух Аронзона, прозрачный, грассирующий, нежно-хриплый, жил тогда там, среди диковинных масок и кукол Бориса Юрьевича, среди его трепетных актрис и безумных актеров, среди духов других его умерших или рассеявшихся в воздухе друзей.
Там же обитал живой Олег Григорьев — в самые последние недели жизни: больной, всклокоченный, умный и злой во хмелю, робкий и неловкий в минуты трезвости.

Но как и кому описать этот дом — тогда! Эти рассыпающиеся лестницы, изрисованные снизу доверху, как гарлемский бранмауэр, эти квартиры, отапливаемые электрообогревателями (когда не отключали электричество), полные немытых гениев, сидящих на продавленных топчанах, и их картин, часто в самом деле замечательных. Этот жидкий чай, разведенный бутылочной водой спирт Ройаль, булькающую в бумажных конусах анашу. Но это был не Сайгон какой-нибудь, здесь не тусовались, а работали. В самые трудные годы. Может быть, этот дом запомнят наравне с ДИСКом, с Сумасшедшим кораблем. Хотя бы за Понизовского и его друзей, живых и духов.

А как и кому описать Понизовского?

В общем, есть ли у кого-нибудь фотографии этой доски? Если есть, вывесите в комментах. Я не умею фотографировать с мобильника, да в моем, кажется, и нет этой функции.

* * *

На стене полно теней
от деревьев. (Многоточье).
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

В рай допущенный заочно,
я летал в него во сне,
но проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

Хоть и ночи всё длинней,
сутки те же, не короче.
Я проснулся среди ночи:
жизнь дана, что делать с ней?

Жизнь дана, что делать с ней?
Я проснулся среди ночи.
О жена моя, воочью
ты прекрасна, как во сне!

1969

ДОМ

Дом. Он серого цвета
Этажей — ровно два.
Если теплое лето —
Окрест дома трава.

Но зимою холодной
В нем и сырость и хлад.
Для зимы он негодный
Ибо крив и покат.

В нем живут и зимою —
Голытьба в нем одна.
В щели веет пургою,
В дырки зимка видна.

И зима лишь начнется —
Начинается мор:
Тот да тот вдруг загнется,
Хотя жил до сих пор.

Плохо нищему люду:
Холода люду зло:
Ерзай, зябни, покуда
Не настанет тепло.

А тепло, как настанет,
То другой разговор:
Сразу весело станет
И окончится мор.

8 марта 1952

Ср.:

Читать далее →

20.03.09 пятница 18.00 Галерея «Сарай» Музея Ахматовой
Переводы с идиш. Бумажные мосты: семь
еврейских поэтов ХХ века. Стихи Мойше-Лейб Галперна, Мани Лейба, Г. Лейвика,
Зише Ландау, Ицика Мангера, Кадьи Молодовской, Аврома Суцкевера читают
переводчики Александра Глебовская, Валерий Шубинский, Сергей Некрасов,
Валерий Дымшиц, Игорь Булатовский.

Поэты прекрасные, переводчики честно старались. Подтверждение под катом.
Читать далее →

Мое сотрудничество с OpenSpace, однако, продолжается на непостоянной основе — по инициативе моей или редакции. В данном случае инициатива исходила от редакции.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/8651/

Если поэт особенно озабочен провинциализмом русской культуры, часто оказывается, что в столичный город он прибыл из Курска или Мелитополя.

Радикализм эстетический (правый или левый) обычно так же скучен, как политический. Прежде всего потому, что радикализм — это всегда упрощение. Но и в умеренности-аккуратности веселого мало. Интереснее всего контрапункт. Вот Хармс одновременно и новатор, русский дадаист, и архаист, пушкинианец.

Нынешние молодые от нас в их возрасте довольно мало отличаются, хотя росли в совсем других условиях.Многих из них я легко представляю себе на ЛИТО Сосноры году в 1982. Но это скорее плохо, чем хорошо.

Антисоветизм — высшая и последняя стадия совка.
Последняя ли только?

Если в одном из политических лагерей от поэта требуют «гражданской позиции», «ответственности», «вовлеченности», «солидарности» и проч. и проч., для поэта естественно примкнуть к противоположному лагерю.