Я видел его два или три раза. Один раз — в конце 90-х. Он сидел за столиком «Борея» с Леонидом Гиршовичем, еще нестарый, худощавый, злой, хмыкающий: «Прекрасно! Я вернулся домой!».
Потом — спустя несколько лет, после пребывания в Москве и каких-то политологических, что ли, занятий (зачем это было ему, поэту, врачу, солдату, израильтянину?) — я увидел его снова. Может быть, память неточна, но я запомнил опухшее тело, гротескные усики, дергающееся веко: полная неузнаваемость. Как будто столкнулся с кем-то или чем-то страшным, и его заколдовали.
Стихов он тогда не писал, но потом снова начал, и, может быть, стихи последних нескольких лет жизни — лучшее из написанного им. Когда-то он хотел создать отдельную русско-израильскую поэзию, а вместо этого, пожалуй, привил русской поэзии пальмы со свисающими нетопырями, песок, еврейскую воинственность и арабские словечки. Ей и не то еще прививали. Но в последних стихах он был уже вне своего материала, только с порожденной им волной безумия, наедине с этой волной.