Как известно, Тютчева Бродский не любил, что более или менее понятно. Тютчев – самый лирический из великих русских лириков XIX века. Бродский – эпик. Тютчев – диалогический (по Бахтину) автор, Бродский – монологист. Он ненавидел Блока; сущности, он должен был не любить и Мандельштама (но тут уж ему приходилось скрывать свою нелюбовь: любимцу Анны Андреевны и Надежды Яковлевны, Иосифу, в котором в юности видели чуть ли не воскресшего Осипа, не обожать своего псевдо-предшественника было непозволительно).

Однако свою неприязнь к Тютчеву Бродский выражал очень своеобразно. О Тютчеве Бродский говорил, примерно как Базаров о Пушкине.

«Более верноподданного поэта, чем Тютчев, у русского царя не было…».

Ну а если бы и не было?

Бродский обрушивает свою (декларируемую) ненависть к Империи на автора таких двусмысленных стихотворений, как «На 14 декабря» и «Как дочь родную на закланье…»
На лирика, чей основной корпус предельно свободен от всякой связи с государственностью, с имперским пространством-временем.

Почему? Потому что Тютчев был сторонником Империи, панславистом на идеологическом уровне? Но не так же Бродский примитивно мыслил.
Не мог же он не понимать, что подлинно великие империалистические стихи, русский аналог киплингианы, создал другой поэт, которому вроде бы и дела не было «славы, купленной кровью». Дела не было, а «Спор» и «Казачья колыбельная» были. Впрочем, разве «На смерть Жукова» — не блестящая апология русско-советского империализма, критическая, амбивалентная, трагическая, но апология:

…у истории русской страницы
Хватит для тех, кто в пехотном строю
Смело входили в чужие столицы,
Но возвращались в страхе в свою.

Бродский был заворожен идеей порядка, вечности, жесткого закона-иператива, всем тем, что он так яростнопротивпоставлял азиатскому релятивизму. Его индивидуализм легко переходил в свою противоположность: «Пусть осудит народ, а других я не знаю судей, словно (не помню, что-то уничижительное) — самомненье отдельных людей… Ибо не с чем свой рост на отшибе от леса сравнить…». Можно сказать, что это паровоз, конечно, но Бродский к этим стихам относился очень серьезно. И когда их сняли в 1967 году в «Юности» (потому что там была строчка «Пьющий, песни поющий, идущий вперед» — а как раз была какая-то очередная антиалкогольная компания), он снял всю подборку. У рыжего Иосифа были амбиции, которые просто по условиям времени и места ему пришлось подавить. Но чего стоит его письмо Брежневу перед отъездом — сама идея писать такое письмо. И ведь письмо не издевательское, не презрительное. (Это потом — «генсек в параличе»). А тут было остаточное ощущение, что Поэту с Вождем есть о чем поговорить на равных — остаточное по отношению к тому, что было в тридцатые годы у Мандельштама и Пастернака.

Тютчев же — совсем другое. Он был частный человек до мозга костей, какая бы панславистская придурь не была у него в голове. У него оптика частного человека: «Она сидела на полу и груду писем разбирала».
Представим себе эту сцену в описании Бродского:

«Где-то в финских болотах, на полу караван-сарая,
двадцать лет назад на карачках сидела ты, разбирая
какие-то письма…»

-взгляд из космоса!

Имперский (по духу) поэт и имперский человек, разочаровавшийся в империи, «сменивший империю», Бродский тонко перевел стрелки. Он бросил обвинение не Пушкину и Лермонтову, а Тютчеву, человеку имперских взглядов и антиимперского стиля, чтобы отвлечь внимание: со стиля творчества и стиля поведения – на взгляды. Потому что как раз взгляды Бродского в тот момент с точки зрения либерала и борца с империей более или менее приемлемы. Впрочем, тоже – как посмотреть…
(продолжение следует)