Via пока постил, забыл кого. Но думаю, это то, что называют «баяном».

http://img.artlebedev.ru/kovodstvo/idioteka/i/FA4587F7-630B-4DC2-8B40-C9B2AE538CED.jpg

который — так сказать, по совокупности заслуг — должен был получить премию Андрея Белого лет 25-30 назад.

Ниже рецензия на две книги, за которые премия была присуждена.

http://www.openspace.ru/literature/events/details/18970/?expand=yes#expand

Как в 1990 году вы обличали «застой», и любили оттепель, и ждали перемен,

как в 2000 вы проклинали бандитские девяностые, и признавали некоторые достоинства за позднесоветской эпохой, и ждали перемен,

как сейчас вы ненавидите путинское авторитарное десятилетие, и отчасти ностальгируете по веселым и вольным девяностым, и ждете перемен,

так же в 2020 году вы будете злиться на закончившиеся десятые, и находить добрые черты в путинских нулевых, и ждать перемен.

Всегда вы будете гоняться за позавчерашним днем, убегая от вчерашнего. И всегда сами будете ни в чем не виноваты.

МОТОРОЛЛЕР

Завиден мне полет твоих колес,
о мотороллер розового цвета!
Слежу за ним, не унимая слез,
что льют без повода в начале лета.

И девочке, припавшей к седоку
с ликующей и гибельной улыбкой,
кажусь я приникающей к листку,
согбенной и медлительной улиткой.

Прощай! Твой путь лежит поверх меня
и меркнет там, в зеленых отдаленьях.
Две радуги, два неба, два огня,
бесстыдница, горят в твоих коленях.

И тело твое светится сквозь плащ,
как стебель тонкий сквозь стекло и воду.
Вдруг из меня какой-то странный плач
выпархивает, пискнув, на свободу.

Так слабенький твой голосок поет,
и песенки мотив так прост и вечен.
Но, видишь ли, веселый твой полет
недвижностью моей уравновешен.

Затем твои качели высоки
и не опасно головокруженье,
что по другую сторону доски
я делаю обратное движенье.

Пока ко мне нисходит тишина,
твой шум летит в лужайках отдаленных.
Пока моя походка тяжела,
подъемлешь ты два крылышка зеленых.

Так проносись!- покуда я стою.
Так лепечи!- покуда я немею.
Всю легкость поднебесную твою
я искупаю тяжестью своею.

1960

Есть особая категория людей (в том числе литературных и филологических) — не особо умные, совершенно неспособные, но патологически честолюбивые и оттого энергичные, инициативные. Есть особый соблазн — использовать энергию этих людей, порожденную их честолюбием, в позитивных целях.

Ничего из этого не выходит. Никогда.

Хотя сначала кажется, что выходит. Партнер деловит, покладист и любезен. Но он так же любезен еще с немалым количеством людей. Творческие, идейные, моральные расхождения между тобой и любым из них ему неинтересны. Но он безошибочно (каким-то инстинктом, присущим именно таким людям, при всей их, в других вопросах, глуповатости) находит такой круг, в котором способности для карьеры совершенно несущественны, а существенны только энергия и услужливость. И связывает свою дальнейшую деятельность именно с этим кругом.

Подобный способ самозащиты вполне могут применить и скинхеды, избившие кавказца: они проявили уважение к общественному мнению относительно черножопых. Кстати, почему последователей знатного <...>веда и <.....>веда не могут судить присяжные, если они и оне того пожелают? Они же и оне же не террористы.

1

Циркулем вычерчен цирк и распахнут
раз навсегда, раз навсегда,
пляшут лошадки и плачут и пахнут,
ходит по струнке мартышка-звезда,

по темно-красной ворсистой арене
под верещанье, рычанье и лай
ходят по кругу рогатые тени,
силясь попасть в завороженный рай.

2

Что там в шару у злосчастного мага?
Тоненький шнур голубого огня.
Первое тело горит, как бумага,
но отражается в зеркале дня.

А под конец затрепещут осколки
битых картин, но заметят игру
разве лошадок цветастые челки,
взбившиеся на ветру.

3

Улочка под гору валится круто.
Город, прозрачный, как все города.
Все, как всегда – но в любую минуту
все уплотнится – все, как тогда:

в кадке вздыхает китайская груша,
чья-то овчарка поет под окном,
десять часов – ты выходишь из душа
терпкого сока попить перед сном.

4

Сон за мгновение до пробужденья:
сон и какого-то нового сна
и пробужденья по кругу хожденье,
волн поднимающаяся волна:

мимо невидимых чудищ пожарных,
белых ворот, а потом —
мимо застывших составов товарных
под бесконечным мостом.

5

Белою краской залитые окна
и водостока капризная тень;
незеленеющих веток волокна,
желтые стены, а около стен

ветер дрожащий и цокот пологий,
пыль, прогибающая провода –
поздно, мы съехали с этой дороги
раз навсегда, раз навсегда.

5a

Мелкою мошкой изъедены клены
в шестиугольном лесничьем саду.
В свернутых ёжиках лысые склоны,
в зыбких проплешинах ряска в пруду.

Круглая печка шипит и дымится,
кот синеглазый кричит у окна.
Где и когда я? Уже и не снится
этот проулок, эта луна.

5в

Черною речкой надрезана кожа
липкой земли, и она все черней.
В полой змее, желтоглазой, такой же,
как и тогда, я поеду под ней.

Или трамвай продрожит от Сампсонья
к тихой Авроре и громким мостам.
Это уже и не снится спросонья –
только тогда, только там.

6

Или вдруг вырастут раза в четыре
зданья с фасетками в каждом глазу;
станут проспекты не шире,
уже – гремучие змеи внизу,

и сквозь подземных потоков изгибы
тянутся к морю, к стеклянным горам,
к цацкам китайским и к запаху рыбы,
мрущей в мешках по утрам.

7

Слышите? Сверху подобие гула.
Птица – а что уж у птицы внутри…
Слушайте – рыба в лагуне плеснула
узким хвостом: раз-два-три.
Режутся ножиком, будто бумага,
спины высоток средь белого дня…

Гаснет в шару у злосчастного мага
длинненький столб голубого огня.

8-9

Тут-то все на арене валится,
все идет наперекосяк:
трапеция падает, тигры скалятся,
у ковра голосит дурак.

Но от короткого взмаха
чьей-то руки за трибуной в окне
вспыхнет в руке у бесчестного мага
шпиц голубого огня, а в огне
ходят по кругу рогатые тени,
силясь попасть в замороженный рай.

На темно-красной ворсистой арене
под верещанье, рычанье и лай
пляшут лошадки и плачут и пахнут,
ходит по струнке мартышка-звезда.

Циркулем вычерчен цирк и распахнут
раз навсегда, раз навсегда.

Удивительное ощущение (впрочем, для меня не новое) услышать от другого приблизительно то, что сам говорил в течение нескольких лет… более или менее в пустоту.

.Этот способ бытования (с оглядкой на ничей, среднестатистический вкус) делает актуальными стихи, идентифицируемые этим засредненным вкусом как «сильные», — не требующие читательской подготовки, честно и прямо бьющие по глазам. В цене декларативность. В почете сентиментальность и все интенсивное, быстродействующее, лобовое. Повествовательность (в обиход вводятся источники интереса, не связанные прямо с поэтической материей). Форсированные, преувеличенные приемы при крайне облегченном содержании. Юмор, пламенная сатира и снова невинный юмор. Чтобы соответствовать новой роли (нравиться, быть любимым), поэт должен вести себя как циркач, демонстрируя чудеса ловкости, вращая гири и ловя фарфоровые чашки: в каждой строке по призовой метафоре, а лучше бы по две. Все неочевидное, не поражающее с первого взгляда, тонкое, легкое, зыбкое, многослойное — попросту не воспринимается новым вкусом; у нового читателя плохо настроен звукоулавливатель.

Только дело-то в том, что я, когда говорил о подобных тенденциях, имел в виду совершенно конкретный круг московских авторов, некоторые из которых с самого начала соответствовали этому вкусу, а другие — нет, но (к сожалению) быстро эволюционировали в соответствующую сторону. Сам по себе этот «ничей вкус» всегда был примерно таков. В прекрасные девяностые годы кто был любим за пределом узкого профессионального круга? Иртеньев, Кибиров. И то, что легкий интерес к стихотворчеству, который лет пять-семь назад стали проявлять глянцевые журналы, телевидение и т.д., вызвал такое возбуждение у ряда честолюбивых людей, рвущихся прочь из «профессионального гетто», совершенно неудивителен. Тем более, что приспособление к «ничьему» вкусу очень легко позиционировать не как конформизм (которым оно по сути является), а как радикализм — эстетический,социальный, какой угодно.

Но ведь кроме этого круга есть в русской поэзии много другого. И я решительно не могу согласиться с уничижительной оценкой «лучших текстов конца нулевых». Потому что в тех текстах, которые являются лучшими с моей точки зрения, подобные тенденции никак не проявлются. Для меня «нулевые» годы — время, когда, например, достиг зрелости и обратил на себя внимание Игорь Булатовский; когда после нескольких лет перерыва блистательно и изобильно вернулся в поэзию Олег Юрьев; когда сразу на несколько регистров усилился, достиг трагической глубины и остроты голос Александра Белякова; когда очень интересно сдвинулась тональность Михаила Айзенберга; когда продолжали в полную силу писать Ольга Мартынова и Дмитрий Строцев; когда дебютировали Алексей Порвин, Василий Бородин, Алла Горбунова; и — когда Мария Степанова написала «Физиологию и малую историю» и еще ряд стихотворений, продолжающих линию этой книги…

Я назвал, конечно, не всех, кого ценю. Но суть, думаю, понятна.

А вот то, что эти две линии — упрощающая и сопротивляющаяся упрощению — к концу десятилетия оказались очень жестко противопоставлены друг другу — это правда. И я могу представить себе ситуацию поэта Марии Степановой, эстетический выбор которой оказался в известном противоречии с ее литературным окружением и с ее статусом не последнего в московском медиа-мире человека.

ЕЛЕНА ШВАРЦ
САМЫЕ ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ (публикация Кирилла Козырева)

Ольга Мартынова: О ГЕЙДЕЛЬБЕРГЕ
Валерий Шубинский: ДУРАЦКАЯ МАШКЕРА
Олег Юрьев: ПАН ИЛИ ПРОПАЛ