Удивительное ощущение (впрочем, для меня не новое) услышать от другого приблизительно то, что сам говорил в течение нескольких лет… более или менее в пустоту.

.Этот способ бытования (с оглядкой на ничей, среднестатистический вкус) делает актуальными стихи, идентифицируемые этим засредненным вкусом как «сильные», — не требующие читательской подготовки, честно и прямо бьющие по глазам. В цене декларативность. В почете сентиментальность и все интенсивное, быстродействующее, лобовое. Повествовательность (в обиход вводятся источники интереса, не связанные прямо с поэтической материей). Форсированные, преувеличенные приемы при крайне облегченном содержании. Юмор, пламенная сатира и снова невинный юмор. Чтобы соответствовать новой роли (нравиться, быть любимым), поэт должен вести себя как циркач, демонстрируя чудеса ловкости, вращая гири и ловя фарфоровые чашки: в каждой строке по призовой метафоре, а лучше бы по две. Все неочевидное, не поражающее с первого взгляда, тонкое, легкое, зыбкое, многослойное — попросту не воспринимается новым вкусом; у нового читателя плохо настроен звукоулавливатель.

Только дело-то в том, что я, когда говорил о подобных тенденциях, имел в виду совершенно конкретный круг московских авторов, некоторые из которых с самого начала соответствовали этому вкусу, а другие — нет, но (к сожалению) быстро эволюционировали в соответствующую сторону. Сам по себе этот «ничей вкус» всегда был примерно таков. В прекрасные девяностые годы кто был любим за пределом узкого профессионального круга? Иртеньев, Кибиров. И то, что легкий интерес к стихотворчеству, который лет пять-семь назад стали проявлять глянцевые журналы, телевидение и т.д., вызвал такое возбуждение у ряда честолюбивых людей, рвущихся прочь из «профессионального гетто», совершенно неудивителен. Тем более, что приспособление к «ничьему» вкусу очень легко позиционировать не как конформизм (которым оно по сути является), а как радикализм — эстетический,социальный, какой угодно.

Но ведь кроме этого круга есть в русской поэзии много другого. И я решительно не могу согласиться с уничижительной оценкой «лучших текстов конца нулевых». Потому что в тех текстах, которые являются лучшими с моей точки зрения, подобные тенденции никак не проявлются. Для меня «нулевые» годы — время, когда, например, достиг зрелости и обратил на себя внимание Игорь Булатовский; когда после нескольких лет перерыва блистательно и изобильно вернулся в поэзию Олег Юрьев; когда сразу на несколько регистров усилился, достиг трагической глубины и остроты голос Александра Белякова; когда очень интересно сдвинулась тональность Михаила Айзенберга; когда продолжали в полную силу писать Ольга Мартынова и Дмитрий Строцев; когда дебютировали Алексей Порвин, Василий Бородин, Алла Горбунова; и — когда Мария Степанова написала «Физиологию и малую историю» и еще ряд стихотворений, продолжающих линию этой книги…

Я назвал, конечно, не всех, кого ценю. Но суть, думаю, понятна.

А вот то, что эти две линии — упрощающая и сопротивляющаяся упрощению — к концу десятилетия оказались очень жестко противопоставлены друг другу — это правда. И я могу представить себе ситуацию поэта Марии Степановой, эстетический выбор которой оказался в известном противоречии с ее литературным окружением и с ее статусом не последнего в московском медиа-мире человека.