НОВАЯ КАМЕРА ХРАНЕНИЯ
www.newkamera.de
===========================================================

ИЗВЕЩЕНИЕ ТРИДЦАТЬ
ЧЕТВЕРТОЕ — БОЛЬШОЕ НОЯБРЬСКОЕ ОБНОВЛЕНИЕ
от 20.11.2005
Новый автор: Дмитрий Строцев. Книга стихов «Виноград» (1997). «Избранные стихи» (с конца восьмидесятых по начало нулевых гг.). Андрей Анпилов о Дмитрии Строцеве.
Игорь Вишневецкий. Книга «Стихотворения» (М., 1992)
Дополнение в раздел «Леонид Иоффе»: М. Айзенберг. Из одного ящика (фрагмент).

23 ноября в Музее Набокова (Б. Морская, 47) в 19.00 вечер поэта Валерия Шубинского.

Кстати – может ли кто-то из литературоведов подсказать, кто такой «другой Василий Федоров», живший в Москве в начале 20-х.
Сельвинский написал на него эпиграмму (Кто не знает стихов Федорова Василия? – Столь же оригинальны, как и его фамилия»). Известно, что он срывал криками чтение Гумилева в Москве в июле 1921 года.Одоевцева называет его «заправилой московских поэтов». Но в РНБ – одна книжечка (переводы из Верхарна). Ничего себе заправила! Один его текст – в антолонии «Сонеты Серебрянного Века». Вот все, что мне известно.

Человек, которого я довольно глупо задел в ЖЖ Кирилла Анкудинова — второй поклонник поэта Василия Федорова, встреченный мной в жизни. Первым был майор, начхим одной воинской части, дислоцированной в городе Грязовце Вологодской области.

В этой части в 1985 году мы с однокурсниками проходили сборы. Майор был рыжеусый, жовиальный, с украинским выговором. Однажды я увидел, как он что-то выясняет у моих однокурсников, а они указывают на меня. На следующий день майор пришел в наш взвод и сказал, что ему нужен человечек – перенести из одного ангара в другой коробки с химгондонами (средствами общевойсковой химической защиты). Ему предложили взять любого студента на выбор. Он долго шарил по шеренге глазами, пока наконец не нашел меня.

Коробка оказалась всего одна. Едва я перетащил ее, майор сказал – «Хватит!» и повел к себе в кабинет. Закрыл дверь и спрашивает: «Правду ребята говорят, что ты стихи пишешь ?» — «Ну, да…» — «И в журнале печатался?» — «Ну… Было дело разок…». И тут он стал читать мне свои стихи. А потом стихи своих любимых поэтов – Василия Федорова, Людмилы Татьяничевой и кого-то еще в этом роде. Он покупал их книги в магазинах районных центров, где, по гарнизонам, прошла вся его жизнь. В областном центре он ни разу в жизни не был. А потом он опять читал свои стихи, которые были ничуть не хуже, чем у Василия Федорова. А потом – сказки, которые он писал для своих детей.

Мне захотелось поделиться с этим трогательным человеком чем-то из того, что люблю я. Но чем? Не читать же было ему Мандельштама – он бы не понял. Я стал искать в памяти что-нибудь хорошее, но очень простое, и вспомнил «Можжевеловый куст» Заболоцкого. Ему вроде бы понравилось, но, дослушав, он с прежним энтузиазмом начал декламировать Федорова. А потом Татьяничеву. А потом опять свое…

«Соратники били наших оппонентов остроумием и креативом — помидорами, крысами, конфетами. Оппоненты показали, что они — тупое, мажорское грантоедское быдло, неспособное к остроумию в принципе, ничего кроме гондона и петарды у них в запасе нет.» (Е.Холмогоров)

No comments. Политическая жизнь 2005 года.

В 1995 году я писал роман-фельетон с продолжениями для вечерней газеты. Действие происходило в XIX веке (это было еще до Акунина, так что приоритет, можно сказать, мой). По ходу дела я отпускал разные шуточки. Например, я описывал уголовное дело, в котором пародировался сюжет Дубровского. Богатого помещика я назвал Березовским, а обобранного им бедного соседа — Пятигусовым (по аналогии с Троекуровым). Имена Бориса Абрымыча Березовского и его (тогда) недруга Гусинского я услышал года через два.

Впрочем, Гусинского уже никто, кажется, не помнит….

НОВАЯ КАМЕРА ХРАНЕНИЯ
www.newkamera.de
===========================================================
ИЗВЕЩЕНИЕ ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЕ
от 22.10.2005
Наталья Горбаневская.ПЛОЩАДЬ НЕСОГЛАСИЯ. вoсьмистишия восьмые (2005)
Алла Горбунова. Новые стихи
Валерий Шубинский. Статьи и рецензии 2003-2004 гг.: «Наше необщее вчера», «Утопия свободы и утопия культуры», «Внутри мелодии», а также рецензии на книги стихов Андрея Полякова, Дмитрия Бобышева и Олега Чухонцева
СЕКУНДАРНАЯ ЛИТЕРАТУРА:
Андрей Анпилов. Две статьи о поэзии Елены Шварц: «Светло-яростная точка» и «Жар и озноб» (рец. на кн. «Дикопись последнего времени»).

В свое время я проигнорировал анкету: «Кем бы я был в….». Потому что «в…» был бы — не я. Я, каков я есть, сформирован годом своего рождения, родителями, городом, средой.

Но я могу представить себе, как бы я жил, если бы «все оставалось как есть», если бы позднесоветская эпоха, казавшаяся вечной, вечной была бы. Такой «день сурка».
Вечный 1985 год.

В следующем году я бы закончил институт, год проработал по распределению, по блату уволился (не смейтесь!) до истечения трехлетнего крепостного срока, год просидел бы на КПП, вневедомственно сторожа с покойным фантастом и драматургом Геной Фадеевым заводы Смольнинского района, полгода поработал бы внештатно экскурсоводом в Александро-Невской Лавре, три месяца — внештатно же в Городском Экскурсионном Бюро. Так все и было в той жизни, которую я прожил. Но как раз тут начинается развилка, зимою 1988-1989 годов.

Наверное, если бы прододолжалось «старое время» и не было альтернативы, я постарался бы сдать экзамен и попал бы в экскурсионное бюро на штатную работу. Водил бы экскурсии лет пятнадцать. В первые годы подготовил бы несколько собственных тематических экскурсий для интеллигенции, с фигой в кармане («Заболоцкий в Ленинграде», где показывал бы дом Хармса и намекал на репрессии). Потом, годам к тридцати, все это надоело бы. Заработал бы язву желудка, профессиональную болезнь экскурсоводов (нервы, скандалы с экскурсантами, питание в дорожных тошниловках). Писал бы стихи, читал их Олегу Юрьеву и другим товарищам по «Камере хранения», потом познакомился бы с Еленой Шварц, Кривулиным, Стратановским. Вступил в Клуб-81. Напечатался бы разок-другой в «Континенте» или «Гранях». За это мне задержали бы присвоение высокого звания экскурсовода первой категории и не пустили по турпутевке в Болгарию.К тридцати пяти где-нибудь годам написал бы краеведческую книгу, допустим, «Сумароков в Петербурге». Через три-четыре года она вышла бы. Я вступил бы в Союз Писателей и ушел из экскурсоводов. Но гонорар за книгу уже кончился бы, и мне пришлось бы для заработка переводить с подстрочника стихи мансийского поэта Ювана Шесталова.

В пятницу одна из моих студенток удивила меня: вместо коротенького сравнения «На смерть Жукова» Бродского с державинским «Снигирем» подготовила длинную филологическую работу, в которой строфа за строфой сопоставляет оба стихотворения, со множеством мелких любопытных наблюдений, и приходит к следующему выводу: стихи Бродского надо читать «наоборот». Жукова он ненавидит, считает «просто убийцей». «Те, кто в пехотном строю смело входили в чужие столицы, но возвращались в страхе в свою» — это рядовые солдаты, чью кровь Жуков проливал. «Родину спасшему, вслух говоря» — это значит: «вслух говорится так, а на самом деле…» И т.д.

Девушка, конечно, попала впросак: она представляет себе Жукова по книжкам Суворова (не генералиссимуса, а резуна истории) и кого-то еще в этом роде, и прочитала у Бродского то, что ожидала прочесть. Но в стихотворении Бродского в самом деле есть амбивалентность, которая и позволила сделать столь курьезные выводы. Стихи Бродского в самом деле написаны «наоборот» — наперекор собственным публичным взглядам, настроению эмиграции и т.д. Все это присутствует в стихотворении Бродского, но не на глубинном уровне, а как раз на поверхности (однако при этом почти не высказывается словесно). Интонация стихотворения такова: «ну да, конечно, проливал кровь… служил сатанинской империи… а все же… все же» — и это «все же» выходит из горла, вслух говорится на параллелях с Державиным. У Державина снигирь поет – тщетно, поэт говорит ему: замолчи. У Бродского поэт призывает флейту запеть «на манер снигиря» (это противоречие замечено, кстати, именно студенткой-парадоксалисткой). Державин осознает и оплакивает конец эпохи, конец своей причастности к имперской боевой славе. Бродский, сквозь зубы, с некоторым удивлением признает свою к ней причастность.

«На смерть Жукова» — антитеза «Письма к генералу Z.». У Бродского есть еще несколько таких же «парных» вещей: «Post aetatem nostram» — «Мрамор», «Зимняя кампания 1980 года» — «Наставление».