Снилось мне, что я Китае. И беседую с китайским поэтом. Он — старый китаец в халате, с длинной тонкой бородкой. Вообще-то он крестьянин, у него земля, хозяйство. Землю попашет (или что они там на рисовых полях делают?)- попишет стихи. При этом он бегло изъясняется по-английски, и время от времени достает из кармана халата мобильный телефон и начинает по нему разговаривать.
«Как вы можете писать стихи на языке, где слова состоят из звуков, а не из слогов, где слоги ничего не значат, где нет иероглифов?» — спрашивает он.
«Не знаю» — говорю я. — «А вот кстати, есть одно очень знаменитое русское стихотворение, про которое мне говорили, что это перевод с китайского. Только я не знаю, из какого это поэта, какой эпохи. Не подскажете?»
И я начинаю ему переводить на английский «Вот иду я вдоль большой дороги…»
«Ну, это долгий разговор — отвечает он. — Давайте лучше я расскажу вам обо всех, кто у меня во френд-ленте».
Тут я просыпаюсь.

После чтения на ночь дневниковых записей Друскина о его снах (ему много лет снились покойники: Хармс, Введенский, Липавский), мне самому приснился сон о Липавском и Друскине. В этом сне Липавский не погиб в 1941 году на фронте – пропал без вести, но потом объявился. А Друскин был разбит параличом и утратил дар речи. Но писать мог, и писал. Липавский и Мейер-Липавская о нем заботились. Хармса и Введенского в этом сне не было.

Ну, вот к примеру…
На днях мне приснился один петербургский поэт, много лет писавший замечательные стихи, а в последние годы пишущий, на мой взгляд, заметно хуже. Я ему этот свой взгляд никогда не высказывал: зачем? Человек он очень приятный и достойный, уже в возрасте, свое дело в поэзии сделал, место в школьной хрестоматии заслужил – ну что делать, если «черт» его оставил, а привычка к стихописанию сохранилась? Но тут, во сне, я высказал все откровенно, хотя, понятно, со множеством реверансов, касающихся прежних стихов.
Реакция его была следующей: он заплакал.
Наяву он не заплакал бы, конечно. Он огорчился бы, но не подал виду и был бы со мной по-прежнему любезен. А может, он давно уже догадался, что я не в восторге от его новых стихов: я такие вещи не могу скрывать.
Вообще поэты по реакции на нелицеприятную критику (приватную или публичную) делятся на несколько категорий.
Первый тип – «детский». То есть человек радуется всякой похвале, от кого бы она ни исходила и чем бы ни мотивировалась, и огорчается любой брани, независимо опять-таки от источника и мотивировки.
Второй – подчеркнутое, деланное, а в редчайших случаях — искреннее равнодушие.
Третий – парадоксальные, неожиданные на первый взгляд реакции. Как правило, встречаются у людей, любящих литературную жизнь, погруженных в нее. Так, покойный Кривулин очень спокойно отреагировал на слова Топорова о «секретарском качестве» его, Кривулина, последних стихов, даже цитировал их с усмешкой (Топоров имел в виду секретарей Союза Писателей советской поры – тогда, лет десять назад, эти институции еще не стерлись из памяти). А когда я в одной статье всего лишь назвал Кривулина «последним шестидесятником», реакция была достаточно нервная (в глаза и за глаза). В.Б., человек очень умный, понимал, какие черты его поэтики я имею в виду, и то, как я эти черты интерпретирую — его задевало.
Но обычно поэты, пытаясь найти «подтекст» — ошибаются. У них легко формируется мания преследования. Например, у Ахматовой в последние годы жизни она была совершенно явной. Вообще почти все люди нашего цеха, большие и малые – истеричные эгоцентрики (я тоже).