www.eg.ru/print/cadr/32084/

Я видел сына Бродского один раз, в книжном магазине «Эзро», в 1993 году.
Алексей Коскелло, библиограф, привел огненно-рыжего молодого человека. В магазине был большой отдел иудаики. Коскелло сказал рыжему: «Ведь ты не антисемит….» — «Только жидов не люблю». Такая поговорочка у него была. Милая поговорочка.

Потом мне сказали, что это Телемак.

Через год одна тусовочная девушка рассказывала мне, какой душка Андрюша Басманов, как он талантливо матерится и как любит стихотворение «Дорогая, я вышел из дому поздним вечером…». «…Потом ты сошлась с инженером-химиком и судя по письма, чудовищно поглупела». То есть из всех бесчисленных стихотворений его отца, обращенных к его матери, он выбрал для себя именно это, последнее.

Что до инженера-химика, то «классик питерского андеграунда (!) Слава Лен», будучи на самом деле человеком московским и совсем иного (ерофеевско-муравьевского) круга, говорит вещи, конечно, не очень адекватные. Дело не в том, что Бобышев малозначительный поэт — это не так; но по принципу подхода к языку он полярен Бродскому и уже потому не мог на него влиять. Именно «эпитеты, интонация,набор лексики» резко отличны. А метафизика была не только у них двоих.

Интересно и то, что Бродского шокировал Башлачев в исполнении сына. При том, что Высоцкий ему вроде бы нравился.

http://www.nlobooks.ru/node/2248

Номер вообще необыкновенно интересный — но понятно, что в нем интереснее всего для меня: публикации Елены Шварц и Александра Миронова.
Публикации Шварц сенсационны: отроческий дневник ( дневники зрелых лет пока по завещанию автора к публикации запрещены) и отроческие же стихи (1962-1965).

Сначала о стихах. Так получилось, что я их не знал (кроме одной знаменитой строчки про море, которое пересолили). Честно говоря, ожидал добротной — в духе образцов той эпохи — юношеской лирики, конечно, очень высокого технического уровня. Потому ожидал именно этого, что не раз слышал, как отроческие стихи Шварц хвалили люди, вообще ее поэзии не понимающие и не принимающие. Я, например, помню, как на том знаменитом вечере в 1985 году, где автор поэм «Сифилиада» и «Гонориада» стал защищать от Лены блокадных детей, а от Кривулина — победный салют, выходили какие-то трепетные идиотки средних лет и высказывались в том духе, что, мол, Шварц не оправдала надежд, возлагавшихся на нее в двенадцать лет.

Но вот эти стихи напечатаны, и оказывается, что все ровным счетом наоборот. С первых шагов, первой строки — Елена Шварц, несомненная, узнаваемая.

Высокий и пустой собор.
И поп размахивает кадилом.
Я сама превращаюсь в церковь,
я вся до краев наполнена дымом.

—

У меня бог есть,
у вас — нету.
Солнце упадет,
всегда будет лето.

—

Выла свеча, как вдова,
воем-потопом в себя.

—

О ангелы, вы хилы.
О ангелы, вы подхалимы.
А дьявол говорит трубой,
а дьявол говорит со мной,
и по следам его копыт
луна влюбленная летит.

Это я цитирую каждое стихотворение — подряд, и то же самое дальше.

Здесь и шварцевская интонация, и характерное строение образа, и круг тем (названия одни чего стоят: «Юродивый», «Сад», «Последнее наводнение»), даже знаменитый шварцевский стих, полиметрическая силлабо-тоника, уже начинает кристаллизовываться — не хватает только, пожалуй, жесткого рационального начала, позволяющего видениям обретать внутреннюю логичность, а образам выстраиваться в сложные «деревья». Юношеская элегичность еще не разложилась, не распалась до конца на лед и пламя. Поэтому эти стихи могли быть «трогательны», особенно в сочетании с личностью автора (красивая миниатюрная девочка — можно представить себе). Новаторская поэтика сходила еще за обаятельное неумение.

Поразительно и другое. Зрелая поэтика Шварц обладает очень четкими и явственными корнями, имеет понятных (хотя и очень нетривиально между собой сочетающихся) предшественников (от Маяковского до Кузмина, от Рембо до Гоцци). Но похоже, что она была не равнодействующим влияний: в основе своей она сложилась до них. Поэт сам нашел себе учителей и предков, точнее пестунов. Был ли еще путь, начинавшийся так?

Во всяком случае, при чтении этих стихов стыдно и вспоминать, например, «Вечерний альбом». Насколько там — не Цветаева и на насколько здесь — Шварц!.

О дневнике — о так, сказать, социокультурной стороне дела, «о настоящем «антропологическом чуде» — превращении обычной советской школьницы, пионерки, собирающей посвященные В.И. Ленину от­крытки, мечтающей о команде «красных следопытов» и о Зое Космодемьянской, в поэта-мистика и проницательнейшего читателя мировой классики», и о том, какие внешние обстоятельства могли способствовать этому чуду, хорошо и тонко сказал во вступительном слове Александр Скидан. Добавить можно только одно: преображение начинается с языка. Вот еще вроде бы обычная советская школьница, а уже язык шварцевский, фраза шварцевская, с какими-то удивительно талантливыми местами («Я кричала, как татарка, у которой умер муж» — это укол ей делают, кажется) — и это перестраивает под себя весь мир личности.

В каком-то смысле этот дневник, вероятно, интереснейший из всех, которые Е.А. вела на протяжении жизни. Тут стихи еще не стали вытягивать в себя из личности самое главное, человек еще целен и потому особенно видны его масштабы.

Рядом два прекрасных эссе Александра Миронова, одно — посвященное Шварц. Он пишет, что они были знакомы, когда он написал «Психею-сфинкс». Лена говорила мне обратное, но это не так уж важно. Это одно из лучших стихотворений Миронова, но Шварц в нем нет, это автопортрет.

Стихи Миронова последнего десятилетия, почему-то не вошедшие в предсмертную книгу — все хорошие, насколько вообще это слово применимо к Миронову нулевых: прекрасно-уродливая пляска языка, загробно-злобного и свирепо-живого.

В номере много других материалов разной степени интересности (наверное, стоит отдельно написать о статье Рейтблата про Пушкина и Булгарина), но для меня все-таки очень досадно, что он открывается «социальной поэзией» Насти Денисовой и Романа Осминкина. Дело даже не в том, что это плохие стихи — допустим, кому-то они нравятся. Но даже чисто антропологически (раз уж мы об этом) они абсолютно несовместимы со Шварц и Мироновым. По крайней мере, мне так кажется.

***
Кто это, где это? В лунном сиянии
ездят на лодках, ходят пешком.

(Тучки небесные родом из Дании
сизым присыпаны порошком.)

Или скрипят по периметру скверика
восемь скамеек на ржавых цепях.

(Щелканье жестких лучей и истерика
ветра, который ничем не пропах).

Родом из Дании, родом из пения,
родом из Фуле, из дали, со дна.

(В полночь заканчивается шипение
ветра – и схлопывается луна)

Но до утра выдыхают на столиках
блюдца, и звери волшебных кровей
ходят на лодках, ездят на роликах
в люминисцентной пыли до бровей.

1

В дни моей юности подразумевалось, что можно быть экзистенциалистом-атеистом в духе Камю, можно быть позитивистом-агностиком, но просвещенческий атеизм с естественнонаучными обоснованиями — это как-то не камильфо. Во-первых, официоз, совок, во-вторых (главное) — просто признак недостатка общей гуманитарной культуры. Даже и нынешнему уровню развития точных наук не соответствует.

Сейчас же довольно почтенные люди все чаще проповедуют такого рода примитивное миросозерцание («космонавты летали,бога не видели»), не марксистское — марскизм не так примитивен — а какое-то фейербаховское, причем выступают от имени всех невоцерковленных, и даже намекают, что если для тебя не все так просто и ясно, то ты путинско-гундяевский прихвостень.

Интеллигенция возвращается к базаровским лягушкам.

(Конечно, симметричная альтернатива — лубочный мистицизм — ничем не лучше).

2

В свое время вызвало целую бурю решение Министерства науки и образования о признании государством ученых степеней по богословию. Были письма ученых, возмущавшихся тем, что к «настоящей науке», незыблемыми основами которой является эксперимент и логический анализ его результатов, приравнивается какое-то мракобесие.

Меня это, помню, очень смешило, потому что подписанты — представители естественных наук — совершенно не понимали, как функционируют науки гуманитарные.

Например, литературоведение. Гениальность Пушкина — такой же рационально недоказуемый факт, как божественность Иисуса или дарование Завета на Синае. Во всех случаях имеется только интуитивное ощущение некоторого числа людей, закрепленное традицией. Тут один мой френд требовал от меня обоснований, почему я считаю знаменитую песню «Богородица, стань феминисткой» произведением, скажем так, малоталантливым . Ну как я могу это обосновать или доказать? И точно так же я не могу доказать талантливость стихотворения «На холмах Грузии лежит ночная мгла» и его превосходство над каким-нибудь стихотворением Подолинского или даже барона Розена. Или чувствуешь, или нет.

Но дальше начинается формально-смысловой анализ текста, по определенным правилам. А это уже наука, что бы ни было предметом анализа — Пушкин, блаженный Августин, Мишна, Коран. Некоторые литературоведы, получившие в отрочестве еврейское талмудическое образование, находили это очень полезным для своей последующей научной работы. Гершензоновское «медленное чтение» — явно оттуда.

Я не говорю здесь о, скажем, политологии, в большинстве случаев представляющей собой ангажированое шарлатанство, не говорю и о влиянии общественных факторов на аксиоматику естественных наук (например, расоведение и вообще физическая антропология).

canadian pharmacy Clarinex

1

Серых ветел оседающие талии.
Лес и ветер и так далее.
Постный ломоть новенькой луны.

К десяти тупеющее зрение.
Например, непонимание, презрение.
Цокот тишины.

2

С пустырей, еще пустеющих,
веет. Пожилые, те еще
цверги роются в траве.

Над махиной заржавелою,
над листвой зелено-белою
воет воздух, веет ве…

3

Веселы леса садовые,
то пивные, то медовые
там, за рвом.

Это птицы специальные
звуки издают спиральные
твердым ртом.

4

Прапорщики пузатые,
прапорщицы усатые,
дети их острозадые.

Эмбрионы эфирные,
тучи пепельно-жирные,
небеса волосатые.

5

Как-то воздух извивается,
словно где-нибудь взрывается
самолет.

А потом — удар, полученный
сквозь его излучины
в булькающий рот.

6

Магазин, стакан томатного,
матового, ароматного,
с солью или без.

Кровь простая, безуханная,
кровь без раны, кто-то с раною,
с болью или без.

Ну вот, побывал.

Конечно, грустно донельзя.

Того Летнего Сада, который породил стихи Ахматовой, а потом – других, вплоть до Сосноры и Олега Григорьева, нет и никогда не будет. Конечно, не должно быть иллюзий – это был не тот Летний, в который водили гулять Онегина и который его создателю  был огородом. В том саду не было двухсотлетних деревьев, полумрака – и Крылова тоже, естественно. Но сад Кузмина, где «у Крылова дремлют бонны» — тоже был другим. В нашем саду у Крылова с каждым годом было все меньше детей.

Прелестен он был усталой меланхолической прелестью старого усадебного парка. Среди пожелтевших трогательно-уродливых статуй Крылов и домик Петра казались забытыми старыми вещицами. Сами статуи от старости почти ожили. («А где же тут Венера? – А вот, скрипит фанера?»).

Понятно, в нынешнем Петербурге этот дух все равно не сохранился бы. Город помолодел, а местами впал в детство – старческая элегичность стала не ко двору, новые поколения ее просто не ощутили бы. Но надо было дать этому духу естественно дожить до своего ущерба, до кончины – и лишь потом что-то делать с садом. Но ведь не дали бы! Музеефицировали бы этот дух. Поставили бы статую Ахматовой с заломленными руками и лебедем в обнимку. Так что то, что случилось – еще не худшее из возможного.

Может быть, когда уберут зеленые заборы у боскетов, все будет  не так страшно. А то дети спрашивают, какой зверь живет в этой клетке, и огорчаются, узнав, что никакой.

А так… Ну, новодел. Половина старых петербугских дворцов и парков – новодел. Я отлично помню, как «воссоздавалась» регулярная часть Екатерининского парка в Пушкине. Сейчас для большинства это – как всегда было.

http://narodknigi.ru/journals/97/pereselentsy/

«Петербургский сборник «Камера хранения»» — результат не очень удачной редактуры (вписали «Апрель» и попытались избежать повторения слова «альманах»). А я просмотрел.