1

Не разгибается хвост,
Не собирается квест
Из следов кошачьих и птичьих.

Скрывает скользящий наст
Запахи здешних мест:
Не извлечь их и не постичь их.

Помнишь ли ты свой дом?
Где был твой дом до нас?
Должно быть, тебя там забыли.

Теперь твой дом подо льдом,
Над которым скрипящий наст.
Или же, или, или…

2

Ни кости больше не съедобны,
Ни птицы, ни кроты.
Лучам раздвоенным подобны
Собак небесных рты.

Есть эха плотная основа
И гибкий остов сна,
И ты грызешь их снова, снова
И снова голодна.

Кто из нас, пятипроцентных, смачно шествующих
В длинных каплях лукоморского дождя,
Этих, плавающих или путешествующих,
Нипочем не догоняет, вечно ждя?

Кто нас выжмет, кто нас выпьет, кто в нас вымокнет?
Кто в нас вымочит июньскую листву?
Кто, ошлемленный, невесть какого Рима гнет
Козлоногому предпишет веществу?

Кто от нас, шестицентóвых, вечно хлопающих
Полустворками корпускул поутру,
Вечно лопающихся и вечность лопающих
Не отвертится – и примет нас в игру?

Почему-то все прицепились к «чудовищно несправедливому отзыву о Еремине» — как будто предпочитать Еремина 60-х Еремину 70-х — это какое-то мыслепреступление, все равно что не восторгаться независимостью Украины. На самом деле Бродский вообще не должен был любить Еремина, и скорее всего в глубине души и не любил его, как не любил Аронзона или Соснору: слишком разные поэтики. Причем если с Аронзоном существовало некое фронтальное противостояние, то Еремин как поэт — вообще где-то в другом углу. Были личные дружеские отношения, но летом 1972 Бродскому, вероятно, казалось, что он уже на том свете и все прежние человеческие отношения закончились. (Интересно, например, что хвалебнее всего из старых друзей он говорит о ставшем врагом Бобышеве). Потом он понял, что это не так, и начал корректировать свои оценки с учетом былых дружб и недружб.

Интересно — и чуть-чуть обидно — другое: то, как Бродский отслеживает свое влияние на «хороших советских поэтов» вроде Чухонцева и вслух раздражается по этому поводу. Эта позиция, в общем-то не очень достойная гения-небожителя, объясняется просто: некоторой завороженностью изобретением Гуттенберга (находящимся в распоряжении государства) присущей даже самым талантливым и внутренне свободным из неофициальных писателей. «Они с меня дерут, и их печатают, а меня нет».

И еще одно. Более эмоциональное неприятие Вознесенского, чем Евтушенко, объясняется, мне кажется, тем, что у Вознесенского есть какая-никакая своя эстетика, что это стихи в целом плохие, но плохие на собственный манер, что это результат вульгаризации чужих великих поэтических миров — то есть то, с чем в принципе можно спорить, что можно отвергать, чему можно противостоять. Противостоять Евтушенко как поэту? Это просто смешно. Но противостоять Евтушенко как общественной фигуре со стороны Бродского тоже было бы смешно: это все равно, что вступать в соперничество с Аллой Пугачевой и Элвисом Пресли. В остатке личные отношения. Но личные отношения в 1972… — см. выше.

***
Кто пишет стихи на незрелых рябинах,
На брошенных в реку грошах,
На рыбах, на их электрических спинах,
На длинных собачьих ушах,

На зеркале мыльном, на шарике пыльном?..
Их уже написали давно,
И мастером это в училище света
В условьях задачи дано.

Кто читает стихи на носах голубиных,
На пышных собачьих ушах,
На рыбьих губах и серебряных спинах,
На непарных бобровых усах?

Заштатный душонок, назначенный тенью
Сухой травяной бахромы
Прочесть бы не против — да этому чтенью
Не учат в училище тьмы.

Кто писал, тот забыл, кто припомнит, не плачет,
Кто прочел, тот, вестимо, осел.
И иного, чем рыбы и реки, не значит
Тот голос и этот глагол.

***
Этот полдень такой, будто все улетели,
Ветром утренним унесены,
Только прыгает воздух вдоль конуса ели:
Там жужжат существа тишины.

(Валовые ветра, вертикальные воды,
Полутьмы ледяные края —
Это все в запасном отделеньи природы,
На соседней делянке ея.

Там стоит колобаха в сиреневом шлеме,
То ли нам, то ли птицам грозя).
Этот воздух для всех, но вдыхаем не всеми:
Кто-то спит, а кому-то нельзя.

ВОСЬМОЙ КАТАЛОГ

пение пыли и гравия
рыбы вонючее здравие
мха голубые меха
вдохи и выдохи мха

реки блестящие матово
веки у солнца косматого
черный под веками глаз
борный над реками газ

шершня хрипение -… пение
вишни скрипение — … пение
тление мха и труха
только дрофа и глуха

(есть еще: теплое олово
в стебле пустырника голого
охи и ахи у ос
острые руки у роз)

есть еще пыли и гравия
и облаков полиграфия
вдохи и выдохи сна
солнце, земля и луна

чера я был на свадьбе, и она, как свадьба дочери товарища Полянского для Н.С.Хрущева, послужила для меня мощным источником познания действительности.

Во-первых, тамада сказал (сказала, это была дама):
— Сейчас я прочитаю стихотворение Маяковского Владимира Владимировича.
И читает (перевирая) Олега Григорьева:

Жену мою я не хаю,
И никогда не брошу ее,
Это со мной она стала плохая,
Взял-то ее я хорошую.

Знакомые, которым я выразил свое удивление, подтвердили, что да, в интернете это часто приписывают Маяковскому.

Затем почему-то врубили шлягеры шестидесятых. Между прочим, «Черного кота» (Танич, что ли?):

Он был черен от ног до хвоста,
Черен был, как сама чернота…

Я вдруг задумался: где я это читал или слышал?

Ну да, конечно:

Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.

Интересно, у кого хронологически раньше – у Танича или Бродского? Кот или Конь? И, конечно, это тоже «баян», только до меня почему-то не дошло…

1

мерзнут орудья
дышат знамена
нас называют
всех поименно

всех поименно
мы забываем
зáдухом воздух
мы называем

громче взыграйте
рудные трубы
чтобы восстали
трудные трупы

чтобы сошлися
в схватке конечной
лунная тряпка
с лужею млечной

чтобы смешались
пена и пятна
может тогда нас
пустят обратно

2

пустят обратно
в короб квадратный
то есть обратный
плоскости ратной

только уж слишком
задух завился
видно в завои
свет позабился

чуть уже видно
недруга-друга
трудно квадраты
вынуть из круга

не успокоить
ветра щекотку
не отодвинуть
тучи щеколду

нас не догонит
смерть запятая
но непрозрачна
влага витая

3

кто мы такие
кто вы такие
кто мы такие
лузы без кия

бульба в мундире
хрен без мундира
черные дыры
смерть командира

не успокоить
ветра гулянку
не унавозить
неба делянку

вот к нам выходят
други-не-други
и отрубают
шпаги и руки

и зарывают
нас под знамена
и забывают
нас поименно

А тому переулку

Наступает конец

А.А.

1

«Мы дети и внуки
Пустот и развалин».
Разварены звуки
И воздух развален.
Был воздух вода,
Да потек не туда:

2

Не к башенкам красным
За прудом подталым,
А к длинным, несчастным
Зубастым кварталам,
Где свет был широк,
Да истек его срок.

3

За смазанным кадром,
За смятой страничкой,
Там, за «Авангардом»,
Там, за Колоничкой,
Засвеченный свет
Чего здесь уже нет.

4

Где тот переулок
С кладбищенской сдобой?
Придавят окурок
Стопой плоскостопой
И взвизгнут навзрыд:
Вас, мол, тут не стоит.

5

Под замком казачьим,
Под вспученным стягом
Разваленным рачьим
Мы движемся шагом
В стеклянный лесок
Где был дом, да истек.

6

О лень золотая
В преддверии сада!
О тень золотая!
О хрень завитая:
Айдесских оград
Жестяной виноград!

7

Пойдем полусадом,
Пойдем недолесом
И к Гуммолоссарам
В апреле и летом,
И летом из лет:
Посмотреть, чего нет.

8

Безумный, но внятный,
Бесплотный, но веский…
Но ветер попятный
Огрызок советский
Задует назад:
В полулес, недосад.

9

Тела из бетона,
Узлы из железа –
Был дом, но ни дома,
Ни сада, ни леса:
Лишь башни и пруд,
Где нежившие мрут.

10

На месте квартала –
Цветы из металла,
Но мы им докажем,
Что нас тут стояло:
Нас будет и впредь
Тут стоять и смотреть.

.

Так говорила ты, и ты читала вслух
и в полость воздуха, который весь не вышел,
выталкивала ты несчетных круглых слуг
простого голоса, и я сейчас услышал
про луч, что вдет в ушко, и этому лучу
как раз пришла пора завиться и развиться,
так говорила ты, и я сейчас хочу
сказать, что все сбылось, что захотело сбыться,
что память есть еще, и будто ветерок
пройдет по комнате и скрипнет створка двери
в дому, куда и мне войти настанет срок,
где живы все и всё и ты по меньшей мере.

У дымов и домов ничего своего,
но отчетливей их вещества вещество
в вешнем воздухе слабо кусающемся.
И дымы по линейке обходят дома
к придорожным деревьям, сошедшим с ума
и под пыльные Лады бросающимся.

Желтым, синим и выбеленным черепкам
к обходящих дымов волооким рукам,
убегая от воздуха лающего
приставать – а уж им-то они не нужны,
но нежны эти руки, и очи влажны,
как расслабленный лоб умирающего.

Освещенного воздуха вешние псы
по линейке бегут круг древесной оси,
и отчетливей в дыме негреющемся
на стекле и на вывеске пляшущий блик,
и цирюльница ласковый кажет язык
деревам и собакам небреющимся.

Ничего своего – только вещи внутри,
только ветер снаружи и вещи зари —
метит вещи заря выгорающая,
только темного снега сгребает комки,
чтобы спрятать от ветра тугие виски
и расслабленный лоб умирающая.