Почему-то все прицепились к «чудовищно несправедливому отзыву о Еремине» — как будто предпочитать Еремина 60-х Еремину 70-х — это какое-то мыслепреступление, все равно что не восторгаться независимостью Украины. На самом деле Бродский вообще не должен был любить Еремина, и скорее всего в глубине души и не любил его, как не любил Аронзона или Соснору: слишком разные поэтики. Причем если с Аронзоном существовало некое фронтальное противостояние, то Еремин как поэт — вообще где-то в другом углу. Были личные дружеские отношения, но летом 1972 Бродскому, вероятно, казалось, что он уже на том свете и все прежние человеческие отношения закончились. (Интересно, например, что хвалебнее всего из старых друзей он говорит о ставшем врагом Бобышеве). Потом он понял, что это не так, и начал корректировать свои оценки с учетом былых дружб и недружб.

Интересно — и чуть-чуть обидно — другое: то, как Бродский отслеживает свое влияние на «хороших советских поэтов» вроде Чухонцева и вслух раздражается по этому поводу. Эта позиция, в общем-то не очень достойная гения-небожителя, объясняется просто: некоторой завороженностью изобретением Гуттенберга (находящимся в распоряжении государства) присущей даже самым талантливым и внутренне свободным из неофициальных писателей. «Они с меня дерут, и их печатают, а меня нет».

И еще одно. Более эмоциональное неприятие Вознесенского, чем Евтушенко, объясняется, мне кажется, тем, что у Вознесенского есть какая-никакая своя эстетика, что это стихи в целом плохие, но плохие на собственный манер, что это результат вульгаризации чужих великих поэтических миров — то есть то, с чем в принципе можно спорить, что можно отвергать, чему можно противостоять. Противостоять Евтушенко как поэту? Это просто смешно. Но противостоять Евтушенко как общественной фигуре со стороны Бродского тоже было бы смешно: это все равно, что вступать в соперничество с Аллой Пугачевой и Элвисом Пресли. В остатке личные отношения. Но личные отношения в 1972… — см. выше.