РИД ГРАЧЕВ

«Облако» — какая изумительная повесть. Это написано в 1958-60, напечатано в 2011, никто, кажется, не заметил особенно.

Могло быть (и было!) нечто написано в 1980 с параллельным сюжетом: душевный кризис, грань безумия, сложности на работе, сложности с женой, воспоминания о покойном дедушке — не про рабочего механического цеха, а про интеллигента. Которому все это полагается по штату. Соответствующим языком и с соответствующим синтаксисом. Написано Трифоновым, или еще лучше — Битовым.

Почему это было бы (было!) скучновато, и почему так дивно у Грачева? Прорывы в ткани бедной жизни, которая все удивляется самой себе?

Еще: Грачев шестидесятник. Вахтин, например, совершенно шестидесятнической идеологии/мифологии чужд, а Грачев иногда пишет как бы в аксеновско-гладилинском сюжетно-понятийном ряду.
Собрания в институтах, бестактные профорганизаторы, чуткие комсорги, реабилитированные старички. И за всем этим — вдруг — чеховская гулкая безнадежность, добычинская растерянная тоска.

Как это происходит?

Кстати о Добычине. На фото Берковский и Грачев. С каким чувством слушал и читал все это старый уже Наум Яковлевич? Профиль смерти не видел? Он был уже совсем рядом в его случае, профиль, и предстояло тяжелое объяснение с утопленником. А тут — Грачев, такой. Которому тоже страшно подумать что предстояло.

КОНЕЦ МАЯ

Ходят в поисках тьмы и прохлады
По дворам полупсы.
Комары, не по-птичьи крылаты,
Дышат осам в усы.

И звенят сквозь воздушные поры
Вечеров топоры,
И лежат небеса без опоры
На весах до поры.

И не падает с облачных полок
На жасминолевкой
Синеватый озоновый сполох
С громовою лихвой.

Хорошо эта львиная морда
Бакенбард завила,
Разморожена кровушка норда,
Но еще не светла.

Через день она станет светлее,
Разольется во всем,
И на розовооблачном клее
Свет обвиснет, весом.

К ВОПРОСУ О ГЕНЕАЛОГИИ

В 1841 году вышла первая книга стихов по-русски, принадлежащая перу еврея (некрещенного). Фамилия его была…

(угадайте)

Мандельштам.

Двоюродный дед О.Э.

Леон Иосифович Мандельштам (1819-1889), заодно первый еврей, получивший в России университетский диплом. Составитель еврейско-русского и русско-еврейского словаря, «ученый еврей» при Министерстве просвещения и проч. Труд о Маймониде, переводы, мемуары.

Ну, а в молодости стишками баловался. Так себе стихи, стандартная романтическая лирика, но не хуже, чем у людей.

Брат, его, Вениамин Мандельштам, который под пером внука (в «Шуме времени») кажется каким-то темным курляндским торговцем, тоже был довольно плодовитым писателем (на иврите).

Но это еще не все любопытные генеалогические подробности.

«Когда Мандельштам назвал свою фамилию и «род занятий», — пристав
приятно осклабился.
— Не сын ли вы известного адвоката, позвольте узнать?
Мандельштам даже привскочил. Он стал весь красный.
— Г-н пристав, даю вам слово… Даже не знаком…
— Но позвольте…
— Даю вам слово… Я сын купца. Сын купца…
— Но позвольте, молодой человек, почему вы так нервничаете? —
удивился пристав. — Вы вон писатель. Я и предположил, не из семейства ли
нашего известного…
— Нет, нет. Сын купца.»
(«Китайские тени»)

Адвокатов Мандельштамов было несколько; внуком одного из них (петербургского, Иосифа Владимировича, которого скорее всего пристав и имел в виду) был поэт Роальд Мандельштам.

***

Кто на рассвете выйдет в тундру через
Усадьбу доброго Недоброво,
И в глаз кунице попадет, не целясь,
Тому уже не страшно ничего:

Ни скорбных птиц, ни сорных рыб в канаве,
Ни тишины, припрятанной в ноздре,
Ни яви недосмотренной, ни нави,
Ни розочки ветров, ни звездочки в ведре.

Ружье зачехливши, присевши на пригорке,
Какой-то городок в лучах дождя
Припомнит он. Там в небе были створки.
Чем стал он, за одну из них войдя?

Что он узнал? Дрожит в ультрамарине
Гагара с темной точкой на бедре.
Усадьба странная недоброго Добрыни
Ушла под воду, спряталась в горе.

Отряд олений скачет к Пустозерску.
Хитрец-возница, кутаясь в доху
Швыряет в небо стершуюся горстку
Родной земли. Ни звездочки вверху.

ИЗ МАРТОВСКОГО ДНЕВНИКА

1

АРТУР ЛУРЬЕ:

«Однажды Мандельштам уговорил меня пойти с ним к его «меценату», который соглашался издать литературный сборник, с тем чтобы напечатать в нем собственные стихи. Жил «меценат» на окраине Петербурга, за Невской заставой, где находились хлебные склады; старый, громадный купеческий дом «мецената» напоминал рогожинский дом в «Идиоте». Мы явились туда пешком, под вечер, и застали сборище знакомых и незнакомых; между прочим, там был и С. С. Прокофьев. Ночь прошла за чтением различных стихов, но центром внимания хозяина и его окружения был какой-то человек в сапогах бутылками, кафтане, длинноволосый, не то монах-расстрига, не то домашний мудрец, вроде Фомы Фомича Опискина. Человек этот приволок громадную книгу в полпуда весом, где им были записаны его изречения и назидания на все случаи жизни. Книгу эту он читал некоторое время вслух, при почтительном внимании хозяина, а Мандельштам ерзал на стуле и смотрел на меня смеющимися глазами, показывая мне, что ради издания сборника, в котором у него будет возможность напечататься, он готов все выдержать — и мецената, и его учителя жизни…»

И ведь что интересно: в первое постосоветское время ненадолго (до конца 90-х) все опять стало так — меценаты, у которых просят денег на альманахи, их придурочные друзья, их собственное графоманство и т.д.

И насколько сейчас все это кажется далеким.

Интернет и социальные сети создали совершенно новый литературный быт. Какой-то коммунистический в хорошем смысле слова. Какие альманахи, какие меценаты?

2

О ПРЕМИИ «РАЗЛИЧИЕ»

Заседая несколько лет назад в жюри премии «Дебют», я думал о том, что хорошо бы завести премию «Миттельшпиль»: молодые поэты отмечают старших. «Различие» — именно такая премия, но с практически постоянным, а не переменным составом жюри. И это очень важно. Это предусматривает и постоянство вкусов.

Так вот: что означает присуждение Олегу Юрьеву премии не мной, не Алексеем Порвиным, к примеру, а Кириллом Корчагиным и Денисом Ларионовым? Ведь это кажется совершенно несовместимым с их собственной творческой практикой. Я не говорю сейчас о качественных различиях, это дело вкуса — речь только о поэтике.

Либо эта противоположность поэтик не осознается, либо молодые поэты ищут не «предшественников», а значительные фигуры, от которых можно оттолкнуться, с которыми можно вступить в исторический спор. Если так — поздравим их с безупречным выбором.

Это неправда, что поэты подлежат суду следующего поколения. Поэты подлежат суду ВСЕХ следующих поколений, а это несколько иное. Но если следующее поколение правильно понимает, что именно главное в непосредственно предшествующих, это обеспечивает правильную (хотя и неизбежно конфликтную) преемственность литературной жизни.

Ну, и разумеется, ко всему прочему — это выход из той неловкой ситуации, которая сложилась в 2013 году в связи с Премией Андрея Белого. На суетливые попытки «не отстать от времени» дан твердый ответ. Любому времени интересны те, кто не боится от него отстать, ибо уверен в своем на него (время) незыблемом праве.

АДСКИЕ ПЕСНИ

1

С голубыми глазами безумья
Красножилыми – пьян ты, не пьян ты –
Из пологого сна в раздражительный сон
Маршируют они, музыканты.

Треугольными звуками прутьев
Вешний воздух они раздевают
И каких-то неправедных братьев
Шиповатыми «ля» избивают.

И взрастают текуче-прозрачные клетки,
По которым кричат арестанты:
Уходите, тюремщики, в тихие сны,
Ведь не вы, это мы – музыканты.

Ведь не вы, это мы, музыканты,
Ходим с полными ртами беззубья.
Мы начальники слов, мы заводчики песен,
Вожаки козловаков безлунья.

Устроители танцев, которыми воздух
И его среднесрочные гости
Друг на друга шипят и ночами не спят
От какой-то кокетливой злости.

2

Полетел в созвездье Рыбы,
Прилетел назад –
Дети стали стариками,
На меня ворчат.

О.Григорьев

Знать бы точно, куда я вернулся –
В реку, зá реку, в дом у реки?
Каждым утром, еще не проснулся –
А уже начинают ворчать мотыльки-старики,
С золотыми от смерти глазами —
Еще постареют и станут людьми.
Не ворчите, вглядитесь, мы же знакомы с вами,
Были знакомы злыми детьми.

Рыбы реют и сгорают,
Желчью полон рот –
Полон воздух послезвучий
И словесных рвот.

В небесах трепещут пятна
За сто тысяч верст –
Сходим к рыбам и обратно
В невысокий Ост.

Не ворчите¸ постойте, ведь я вам знаком,
Нас бранили одним языком,
И мы отвечали на всю послестрочную тишь
Про накажешь вперед, а потом все равно не простишь.

Рыбы все не умирают,
Не закроешь рот
Полный знаков запинанья
И наоборот.

Перелеты, перелеты
За сто тысяч верст –
Золоченые ворота
В невеликий Ост.

3

Эскаватор гремит, эскалатор бубнит
И на глобусе сонный экватор звенит.

И фиксатор горит, и оратор корит
Зависающих в эхе усатых харит.

То направо мигнули, то налево пошли
Шестиногие пули и дули в пыли.

Сто второе столетие не догорит
Над гугнявой тунгускою метеорит,

Но вот-вот догорит, загремит, зазвенит,
И разбуженный глобус ударит в зенит.

***

Что кличет див над полем, полем палевым?
От сполохов и всхлипов пулевых
не разберешь. Запахло паром, палевом,
и что вздыхать о женах пылевых.

Язвят пшютов шуты, шутов молодчики,
зобатые, недолгой чести для.
Поют в крови младенцы и молочники,
и панночки бросают труселя.

НАКОНЕЦ КУПИЛ ДВУХТОМНИК ЧУРИЛИНА

Поэт, конечно, очень интересный (хотя тот список из десяти-двенадцати по-настоящему замечательных стихотворений, который издавна был у меня в сознании — «Руина», «Конец клерка». «Конец Кикапу», «Смерть принца», «Очередь» и пр. я пока пополнил только «Ленинградом» 1935 года). Удивительно, конечно, у позднего Чурилина наложение (не всегда и не везде!) на никуда не девшиеся (тот же «Ленинград», та же «Очередь») талант и безумие самой кондовой советской глупости. Непонятно, искренней или нет. Но это почти всегда в ту эпоху непонятно. Местами невозможно представить себе, что перед нами не пародия:

В Смольном Ленин сам.
Трам.
Трам.
Трам.

Но я сейчас даже не о Чурилине хочу сказать пару слов (есть о нем недавняя большая статья Олега Юрьева, кто не знает), а о его издателях. Как текстологи они — сколько я могу судить — поработали отлично. И вообще молодцы. И комментарий в основном хорош и подробен. Но в одном месте странность.

Книга Чурилина (невышедшая) «Жар-жизнь»(1932) начинается этническими, так сказать, колыбельными. Все с идеологией. Китаянка поет, что больше не пеленает ноги. Турчанка — что не соблюдает Рамадан. В еврейской колыбельной упоминается ОЗЕТ. И т.д. Все это вообще никак не откомментировано (а многие ли читатели знают, что такое ОЗЕТ?). Дальше идут песни о Котовском. И тут появляется комментарий — в двух фразах объясняется, кто такой Котовский. В последней песне заходит речь об убийстве бритоголового краскома:

Нашелся такой: не враг
Не свой не чужой — адьютантский
Он взял наган: и бах
В Котовского! ты проклятье!

Тут имеется в виду детективная и до сих пор не проясненная история убийства Котовского. И то, что писали об этой истории газеты в 1925 году. Но в комментарии — опять ни слова.

Ощущение, что в этом месте (в начале «Жар-жизни») комментаторы Безносов и Мирзаев ушли обедать, оставив вместо себя кого-то другого, а этот другой оказался лентяем.

Заметим, что иных местах комментарий оказывается, наоборот, не в меру подробным: можно и не объяснять, что «В небесах торжественно и чудно!» — цитата из стихотворения М.Ю. Лермонтова etc. Вспоминается покойный Э.Шнейдерман, который в своих комментариях к изданиям БП имел обыкновение сообщать, что «Ева — жена Адама, первого человека согласно Библии» и т.п. полезные сведения.

И еще: из примечаний следует, что, кроме включенных в двухтомник, есть еще несколько стихотворений Чурилина, напечатанных там-то и там-то. В том числе совсем поздних, 1944 года. Почему бы их было не перепечатать? Неужели какие-то проблемы с авторскими правами? Может ли первопубликатор ограничить перепечатки? Мне всегда казалось, что нет.

ЭЛЕГИЯ

Где сово-соловьи от пенья кругового
Давно сошли с ума, туда еще живого
Зовут рептилии послушать соло сов:
Смешное ух и эх тартарских слов.

Там Батюшков не спит, как ворон домотканный
В окошке северном; его Щедрин румяный
Ведет в несонном сне послушать римских псов;
Но наслажденье есть и в тихости лесов.

Природа мертвая, их матерь круговая,
В объятья их берет – и вот уже, живая,
Взмывает пинией над кипрским пастухом,
Качается под Вологдой могильным лопухом.

Но нет спокойствия ни в Севере, ни в Юге,
Нет смертным утешения друг в друге.
Природа не мертва, но я уже не жив,
В зеркальной волости погоны заслужив.

В цветущей музыке, в рыбацком поте,
В заморской овощи исподе
Им утешенья нет. И в воздухе ночном
Сухие совы бодрствуют. И засыпают днем.

ПЯТАЯ КРАСНОАРМЕЙСКАЯ

Мы эмигрируем в Измайловские роты

Е.Ш.

Лена, окраина голоса Вашего –
хриплая ангельская полоса
звуков, какое-то терпкое варево
атомов, путающих полюса –

может, лишь это еще и осталось
между проспектами над мостовой.
Может, осталось, а может, распалось,
стало свободой, ничем и собой.

Этот расхристанный, вечно скисающий
воздух, в котором не стыдно на дне.
Пятая рота и с неба свисающий
купол в звездáх и вчерашнем огне.

Помню я, помню тот свернутый в шар
тверди и тверди вечерний пожар.
Улочка-улочка, полость пустая,
катится ею звезда золотая.

Вот докатилась и выбрала тело,
сбросила тело, мигнула в окне.
Вот и запела, вот и допела
рыба-созвездье, птица на дне.