* * *
Так просто подумать об этом,
как летом не думать о том,
что будет зима, и за каждым ответом,
за каждым закашлянным ртом,
за каждым зачуханным светом
придется влезать в общий том,
какой неизвестно по счету,
но едущий из-за угла,
где взял переплетчик в тугую работу
уже остальные тела,
трамвайную искру-зиготу
на две половинки деля.

ЧТО ГОВОРИЛ СВЯТОЙ ФРАНЦИСК БРАТУ ЛЬВУ,
КОГДА ОНИ ШЛИ ЗАДОМ НАПЕРЕД ИЗ ОБИТЕЛИ
САНТА МАРИЯ ДЕЛЬИ АНДЖЕЛИ В ПЕРУДЖУ*

Всё, мой братец, барашек-лев, совсем наоборот,
мы ступаем в свои следы, но задом наперед,

ты идешь впереди меня, но будто позади,
я иду позади тебя, но будто впереди,

нам ветрюга собачая по-прежнему не брат,
разве прежде он бил в лицо, а нынче бьет под зад,

как привратник учёнейший, но тот покрепче был,
что в Марии дельи Анджели нас Радости учил,

он увесистой Радостью — и в гриву нас, и в хвост,
меньше, чем в головах у нас, на небе было звезд,

лучше знать их движение, чем кровью пачкать снег,
лучше ставить мир нá уши, и нá ноги — калек,

лучше ботать по-ангельски, и падаль воскрешать,
чем в Марии дельи Анджели снег с кровью жрать опять,

всё, мой братик, барашек-лев, пиши наоборот,
как евреи, но не совсем, а — задом наперед,

т а к вернемся в Перуджу мы, затылками смотря,
как над веточкой Умбрии склоняется заря…

___________
* Fior. VII

* * *
Ах, если бы, ладно — золотом, хоть оловом залить
и взять за ýхи голову и так ее нагнуть,
чтоб потекла по желобу умнеющая нить
и там внутри додумалась бы до чего-нибудь,
хотя бы до круглой пулечки, до ядрышка ума,
до той холодной дулечки, что завсегда в уме,
до ярмарочной гулечки, что насвистит сама
за черную копеечку: товарищ, не бздюме!
Вот с этой-то пулей-гулечкой и преломить ружжо
в зеленом тире маленьком, где мишка и кузнец
стучат по наковаленке, когда им хорошо,
когда в них пуля-дурочка попала наконец!

*
Смотри, как пусто все кругом,
по слову этому пустому,
как вздох от сердца вечерком,
сжигающий гортань Содому,
растущий шаром по углам,
которым покати — такая
пустыня выпадет козлам,
льдом отпущения сверкая!..

*
Вот небо в небе, вот земля в земле,
вот бог сидит на веточке еловой
сидит в своем лохматом серебре,
во все глаза следя за жизнью новой,
за жизнью старой, нá день поновей,
в которую глядит осоловело
состарившийся нá ночь соловей,
глядит совой, глядящей осовело.

*
Смотри, пока не надоест
на это всё одно и то же,
на этот снежный палимпсест
всех светлых мест на темной коже.
Один и тот же частокол,
где всё вокруг всего лишь около,
и взгляд не различит в упор
Иеремию от Софокла.

*
Вот ветер дикий, а внутри него
есть ветер тихий — зернышко потока,
есть веянья простое вещество —
касанья вестовая подоплёка.
И ты ее узнаешь, Или я
узнаю эту ветхую изнанку,
запекшегося зрения края
смыкая как открывшуюся ранку…

*
Смотри за тенью — тень растет,
в лыжню вытягивая ноги,
и вырывается вперед,
и отстает на полдороге,
но сзади (не смотри за ней)
она недолго будет жалкой,
вернется Тренером теней
и ткнет под ребра лыжной палкой.

*
Вот так и водишь речь свою всегда
за варежку пустую, «гдежеручку»,
сгорая от морозного стыда,
уже не дочку, но еще не внучку —
на тот скелет ракеты во дворе,
из сопла вылетая на картонке,
чтоб звездануться носом в декабре,
когда согласные все парны, твёрды, звонки.

*
Смотри вдоль воздуха, смотри
на этот профиль сильных воинств,
дыханьем на ребре верти,
ветри монету всех достоинств,
загадывай на всё ничто,
на нечто всё, по крайней мере,
на сумму дыр, на решето,
а чудеса — смотря по вере.

*
Вот след. Возьми его и принеси
хозяину в горячей, мокрой пасти,
как подтвержденье права: ешь, еси,
как часть от целого и целое отчасти.
Возьми и положи к его ногам
тот запах ангела, раскушенный в два слога,
тот поднятый на воздух шум и гам —
к железным сапогам большого бога.

*
Смотри, не видя ни кола,
на сбычу вечного прогноза,
что ночью Палкин Николай
откроет, напустив мороза,
тугую форточку во двор,
где кол из прошлогодней ели
стоит колом, как разговор, —
весь в мишуре и канители.

*
Вот оно и оказывается:
говорить проще, чем подумать просто.
Прозой и ты, оказывается,
говоришь, но с прозы теперь и спрос-то
невелик. А думать — что Пушкина
черновик: смотри, золотая рыбка
в эти водоросли запущена,
как систематическая ошибка.

*
Смотри под ноги, не споткнись
об эту землю в три комочка,
об этот бестелесный низ,
где к черной точке жмется точка,
но спотыкайся головой
об эти линии кривые —
шаги веревки бельевой,
где тряпки мокнут ветровые.

*
Вот этот голос, им и говори,
дрожа в себе коробочку пустую,
и м говори, которые внутри
коробочки рассыпались вчистую.
Так жук зеленый, в шерсти негустой,
забытый в коробкé сто лет на даче,
шуршится серой, серной пустотой,
вербальной предоставленный удаче.

*
Смотри, как светят окна те,
смотри, как стекла запотели,
как их подносят к темноте
проверить, жив ли в самом деле.
Там две старухи вот сейчас
из поварешки отхлебнули,
решив, что смерти в самый раз
в их общей суповой кастрюле.

*
Вот на ветру фонарики одни,
вот на ветру фонарики другие,
вот сада беспросветные огни,
вот света насаждения кривые,
их спутанные летом провода,
их да и нет, ведущие наружу,
от плюса к Миносу, по ниточке, туда,
где Ариадна ждет, сжигая стужу.

*
Смотри хоть краем, уголком
в сторонку, чьи дела — сторонка,
в глаза, юлой, а не волчком
смотрящие из глаз ребенка,
что длинной посреди строки
вдруг отрывается от слова
и получает все снежки
в лицо. И получает снова…

*
Вот стол. Он стал. До этого он был.
На нем — бутылка, а в бутылке — слово,
сухая роза, желтенькая пыль,
и ничего не сказано другого;
и ничего не сказано ни здесь,
и ничего не сказано ни в этой,
ни в этой строчке: где — благая весть,
где — взвесь, блуждающая воздуха приметой.

*
Смотри, ведь это все равно,
и ни фига, что шито-крыто:
как человек, лежит бревно
кровавым талесом укрыто;
и ни фига, что чудеса,
и ничего, что в глаз, не в бровку:
на пятьдесят бы два часа
всех вас на Невскую Дубровку!

*
Вот так и музыка сама с собой
всегда играет в маленькие руки
в разлуках крови темно-голубой,
по пальцам пересчитывая звуки.
Она, как в морозильнике маньяк,
их бережет, вытаскивая только,
когда нужна мазурка или полька
или потыкать ноты просто так.

*
Смотри сюда, как не сюда,
смотря в глаза густому студню:
здесь в полночь умерла вода,
и воздух здесь умрет к полудню.
Смотри отсюда, но не так,
как смотрят, отвернув отсюда
глаза, а как дурак, дурак,
что ждет обещанного чуда.

*
Вон там звезда, и там еще звезда,
а больше звезд отсюда и не видно;
одна — «всегда», другая — «никогда»,
чтоб звездочету не было обидно,
что третьей нет и не было звезды,
что Альмагест открылся только дважды,
пока он шел сквозь мертвые сады
и звал ее по имени «Однажды».

*
Смотри, какая тра-та-та!
Какая смерть ложится в горло
из точки огневой, с куста,
и выпрямляет горло гордо!
И больше ты не видишь их
на линии летящей пули:
ни снега в ямках голубых,
ни солнца — генеральской дули.

*
Вот так жизнь жрет (в два слога) тот маршрут,
так жизень о н жерет (в четыре слога),
как ни проси, не остановит «тут»,
не остановит он ни ради бога,
ни рядом с богом, где стоят снега,
стоят снега и голосуют птички,
поедет прямо к черту на рога
или еще подальше — на кулички.

*
Смотри, останешься внутри
на всю торжественность момента,
как в этом трио эти три
протеза, а не инструмента.
Но пуля делает круги,
а ты за ней все смотришь спьяну…
И вот — плывешь по океану,
как Барри Линдон без ноги.

*
Вот здесь и тайна, в этом самом дне,
во дне самом, вот в этом сером флаге,
вот в этом жирном смазанном пятне
на серой замусоленной бумаге,
где буквы жить сошлись не по любви,
но потому что врозь темно и страшно,
а так — ты хоть горшком их назови —
они ума оскаленного брашно.

*
Смотри на все издалека,
зови чужими именами,
чтоб не расслышали пока
за детскими большими снами
свои простые имена
и что кричишь на самом деле,
чтоб тихая спала страна
в их маленьком замерзшем теле.

*
Вот этот воздух, без него нельзя
сказать от сердца и вздохнуть не можно,
нельзя стоять столбом, звезду слезя
и веки разлепляя осторожно.
Вот этот воздух. Что же без него?
Молчать в сердцах и ставить пыль живую
столбом позорным посреди всего,
не разлепляя губы поцелую…

*
Смотри, подглядывай в окно,
в одно окно, другое, третье,
смотри советское кино
про III тысячелетье.
Ну, где же ты, прелюбодей!
Где белой белочки провизор?
Где мал-мала… Там нет людей.
(Лежат и смотрят телевизор?)

*
Вон там в окне, хотя давно темно
и узкие ужé настали сроки,
сидит ребенок и глядит в окно,
и делает последние уроки.
Он оставляет строки как рубцы
на теле, точно это в самом деле,
что вдоль дороги мчатся мертвецы
и тянут руки к поезду-постели.

*
Смотри-смотри, не вороти
нос, нюхай этот след пахучий,
не сбейся с пёсьего пути,
беги, беги за спесью сучьей
той сучьей ссученной страны,
чья на износ трудилась матка, и
все щенки теперь должны
за молоко искисло-сладкое.

*
Вот так лежат: ногами к голове
и головой к ногам, кто — дамой, кто — валетом,
поленницей, дровами на траве
и на творенье тварью, трафаретом.
Их заштрихует мягкий карандаш,
а твердый — между ними все просветы,
тогда огонь взойдет в них, баш на баш
меняя пламена на силуэты.

*
Смотри, вот зимний Гераклит
у костерка едва живого
лежит, а костерок дымит —
огня поскребыш мирового.
Огонь становится водой,
но прежде — воздухом слезящим,
вода становится бедой,
но прежде — временем стоящим.

*
Вот здесь, в помойно-мусорном каре,
из брюха полыхающего бака,
из всех ошметков жизни, из пюре,
из попурри, где роется собака
(она же — крыса, голубь, человек),
с раскатом всепрощающего мата
и должен встать обиженный навек
в горящей шубе местный Фарината.

*
Смотри на снег. На что смотреть?
А вот на эти, вот на эти,
торчащие наполовину, треть
по горло, трепетные плети.
В них больше нету вещества,
и можно пить сквозь эту «нету»
пустые долгие слова,
в затылок всасывая Лету.

*
Вот и всерьез: и свет всерьез, и тьма,
и утро (день один), и вдох, и выдох,
а всех всерьезней русская зима
во всех ее хрестоматийных видах,
но сердце оставляет лишь один —
зернистую, ч/б, слепую фотку:
среди раздробленных буксиром льдин
речной воды чернеющую водку.

*
Смотри, вон человек идет
по воду, человек, по воду
и тихо падает вперед,
и превращается в колоду
библиотечных битых карт,
крапленых сплошь голодным зубом…
Теперь январь, февраль и март
он будет каталожным кубом.

*
Вот так засыплет снегом «простеца»,
и он увидит страшную «Элладу»
и выйдет к людям к весточкой истца,
которому с людьми не будет сладу.
Ха-Це уснул в сторожке под Горой,
Це-Ха заводит с кошкой разговоры,
пока сужая в крик волшебный строй
гигантский Ленц шагает через горы.

*
Смотри во двор, смотри стоп-кадр
кина собачьего смешного,
жмись лбом к стеклу, держи удар
его молчания большого.
Кто первым рассмеется, тот
и будет в том бою бескровном
последний первый идиот,
прижатый стеклышком покровным.

*
Вот так от слов уходит воздух, с
губ смотрят вниз они и говорят друг другу:
там дальше некуда, молчите, тсс,
не то падем и превратимся в груду
сухих костей, потом — в сухую пыль,
потом — в сухую пыль иссохшей пыли,
никто про нас не скажeт «это быль»,
никто про нас не скажет «жили-были».

*
Смотри, любовь моя, зерно,
как нам в земле тепло и сладко,
как нам с тобой темным-темно,
как не оставит отпечатка
свет времени у нас в глазах,
чтоб не созрели, не взошли мы,
чтоб ночи, длинные как зимы,
смешали наш ослепший прах.

*
Вон там квадратики впотьмах,
горящие простые души,
пиши «впотьмах», читай «в домах»,
чьи стены да имеют уши,
чтоб слышать, в общем ничего
особенного: смех и слезы,
и крик, и шепот — вещество
прекрасной жизни, страшной прозы.

*
Смотри на снег. На ч т о смотреть?
А вот на эти, вот на эти,
торчащие наполовину, треть
по горло, трепетные плети.
В них больше нету вещества,
и можно пить сквозь эту «нету»
пустые долгие слова,
в затылок всасывая Лету.

*
Вот и всерьез: и свет всерьез, и тьма,
и утро (день один), и вдох, и выдох,
а всех всерьезней русская зима
во всех ее хрестоматийных видах,
но сердце оставляет лишь один —
зернистую, ч/б, слепую фотку:
среди раздробленных буксиром льдин
речной воды чернеющую водку.

*
Смотри, вон человек идет
по воду, человек, по воду
и тихо падает вперед,
и превращается в колоду
библиотечных битых карт,
крапленых сплошь голодным зубом…
Теперь январь, февраль и март
он будет каталожным кубом.

*
Вот так засыплет снегом «простеца»,
и он увидит страшную «Элладу»
и выйдет к людям к весточкой истца,
которому с людьми не будет сладу.
Ха-Це уснул в сторожке под Горой,
Це-Ха заводит с кошкой разговоры,
пока сужая в крик волшебный строй
гигантский Ленц шагает через горы.

*
Смотри-смотри, не вороти
нос, нюхай этот след пахучий,
не сбейся с пёсьего пути,
беги, беги за спесью сучьей
той сучьей ссученной страны,
чья на износ трудилась матка, и
все щенки теперь должны
за молоко искисло-сладкое.

*
Вот так лежат: ногами к голове
и головой к ногам, кто — дамой, кто — валетом,
поленницей, дровами на траве
и на творенье тварью, трафаретом.
Их заштрихует мягкий карандаш,
а твердый — между ними все просветы,
тогда огонь взойдет в них, баш на баш
меняя пламена на силуэты.

*
Смотри, вот зимний Гераклит
у костерка едва живого
лежит, а костерок дымит —
огня поскребыш мирового.
Огонь становится водой,
но прежде — воздухом слезящим,
вода становится бедой,
но прежде — временем стоящим.

*
Вот здесь, в помойно-мусорном каре,
из брюха полыхающего бака,
из всех ошметков жизни, из пюре,
из попурри, где роется собака
(она же — крыса, голубь, человек),
с раскатом всепрощающего мата
и должен встать обиженный навек
в горящей шубе местный Фарината.

*
Смотри на все издалека,
зови чужими именами,
чтоб не расслышали пока
за детскими большими снами
свои простые имена
и ч т о кричишь на самом деле,
чтоб тихая спала страна
в их маленьком замерзшем теле.

*
Вот этот воздух, без него нельзя
сказать от сердца и вздохнуть не можно,
нельзя стоять столбом, звезду слезя
и веки разлепляя осторожно.
Вот этот воздух. Что же без него?
Молчать в сердцах и ставить пыль живую
столбом позорным посреди всего,
не разлепляя губы поцелую…

*
Смотри, подглядывай в окно,
в одно окно, другое, третье,
смотри советское кино
про III тысячелетье.
Ну, где же ты, прелюбодей!
Где белой белочки провизор?
Где мал-мала… Там нет людей.
(Лежат и смотрят телевизор?)

*
Вон там в окне, хотя давно темно
и узкие ужé настали сроки,
сидит ребенок и глядит в окно,
и делает последние уроки.
Он оставляет строки как рубцы
на теле, точно это в самом деле,
что вдоль дороги мчатся мертвецы
и тянут руки к поезду-постели.

*
Смотри, какая тра-та-та!
Какая смерть ложится в горло
из точки огневой, с куста,
и выпрямляет горло гордо!
И больше ты не видишь их
на линии летящей пули:
ни снега в ямках голубых,
ни солнца — генеральской дули.

*
Вот так жизнь жрет (в два слога) тот маршрут,
так жизень о н жерет (в четыре слога),
как ни проси, не остановит «тут»,
не остановит он ни ради бога,
ни рядом с богом, где стоят снега,
стоят снега и голосуют птички,
поедет прямо к черту на рога
или еще подальше — на кулички.

*
Смотри, останешься внутри
на всю торжественность момента,
как в этом трио эти три
протеза, а не инструмента.
Но пуля делает круги,
а ты за ней все смотришь спьяну…
И вот — плывешь по океану,
как Барри Линдон без ноги.

*
Вот здесь и тайна, в этом самом дне,
во дне самом, вот в этом сером флаге,
вот в этом жирном смазанном пятне
на серой замусоленной бумаге,
где буквы жить сошлись не по любви,
но потому что врозь темно и страшно,
а так — ты хоть горшком их назови —
они ума оскаленного брашно.

*
Смотри, ведь это все равно,
и ни фига, что шито-крыто:
как человек, лежит бревно
кровавым талесом укрыто;
и ни фига, что чудеса,
и ничего, что в глаз, не в бровку:
на пятьдесят бы два часа
всех вас на Невскую Дубровку!

*
Вот так и музыка сама с собой
всегда играет в маленькие руки
в разлуках крови темно-голубой,
по пальцам пересчитывая звуки.
Она, как в морозильнике маньяк,
их бережет, вытаскивая только,
когда нужна мазурка или полька
или потыкать ноты просто так.

*
Смотри сюда, как не сюда,
смотря в глаза густому студню:
здесь в полночь умерла вода,
и воздух здесь умрет к полудню.
Смотри отсюда, но не так,
как смотрят, отвернув отсюда
глаза, а как дурак, дурак,
что ждет обещанного чуда.

*
Вон там звезда, и там еще звезда,
а больше звезд отсюда и не видно;
одна — «всегда», другая — «никогда»,
чтоб звездочету не было обидно,
что третьей нет и не было звезды,
что Альмагест открылся только дважды,
пока он шел сквозь мертвые сады
и звал ее по имени «Однажды».

*
Смотри, как светят окна те,
смотри, как стекла запотели,
как их подносят к темноте
проверить, жив ли в самом деле.
Там две старухи вот сейчас
из поварешки отхлебнули,
решив, что смерти в самый раз
в их общей суповой кастрюле.

*
Вот на ветру фонарики одни,
вот на ветру фонарики другие,
вот сада беспросветные огни,
вот света насаждения кривые,
их спутанные летом провода,
их да и нет, ведущие наружу,
от плюса к Миносу, по ниточке, туда,
где Ариадна ждет, сжигая стужу.

*
Смотри хоть краем, уголком
в сторонку, чьи дела — сторонка,
в глаза, юлой, а не волчком
смотрящие из глаз ребенка,
что длинной посреди строки
вдруг отрывается от слова
и получает все снежки
в лицо. И получает снова…

*
Вот стол. Он стал. До этого он был.
На нем — бутылка, а в бутылке — слово,
сухая роза, желтенькая пыль,
и ничего не сказано другого;
и ничего не сказано ни здесь,
и ничего не сказано ни в этой,
ни в этой строчке: где — благая весть,
где — взвесь, блуждающая воздуха приметой.