11 марта – 14 апреля

* * *
Крупные хлопья снега.
Жизнь собой занята.
Взять бы телегу, чтобы с разбега —
не километр, а верста,
та, полосатая, в поле,
где ничего не видать.
Снег рожу колет. Отколе? Доколе?
Витиеватая гладь.
Столько насыпалось в сердце,
что — никакого труда
единоверца искать в иноверце,
Кюхлю принять за жида.

* * *
Голова стоит на ветру,
ветер стоит на голове
и говорит: «Если не умру,
не оживу в листве».

«Что это еще за цирк -
на голове моей стоять, на ушах?»
Отвечает лишь «чик-чирик»
и стоит на ушах…

* * *
Все неподвижно, как стрела Зенона
из лука лучника, не знающего, что
все неподвижно, как стрела Зенона,
летящая в летящее пальто,
которые теперь никто не носит,
а носят их теперь одни пальто,
которые по тьме свет ветра носит,
которые от стрел как решето.

* * *
Старик идет и кашляет. Звук мокроты
похож на рвущуюся простыню.
В этом звуке слышится «идиоты!».
Деревья стоят костлявыми ню
Эгона Шиле. Ветер в их щели
гонит снежное семя. Оно взойдет.
Старик сплевывает. Мимо цели,
куда бы ни плюнул. И вытирает рот.

* * *
Скажи, и повтори опять,
и повтори, что скажешь, снова
всё, что устала повторять
дыханья частая основа,
ее колючее сукно –
сплошные крестики в узоре –
и каждый крестик – окно,
скажем, с видом на море,
там белой ниткой – пены нить,
а дальше – зелёное, сúнее,
и всё сильнее хочет пить
большая чайка, все синéе.

(А что же повторять, скажи?
Не повторяет никто дважды,
приставив к воздуху ножи
воздушной жажды.)

* * *

le ciel de bistre
P. V.

Горькая правда дыма между губами.
Сигаретка сгорает быстро.
Небо сгорело быстрей – до бистра,
разбавленного облаками.

Откуда здесь эта французская сажа?
Из Верлена – из черной почти «Марины».
Сигаретка сгорела. Осталась лажа
не берущейся на кисть-перо картины.

Как хорошо говорить стихами!
А слушать стихи почему-то скучно.
Кто-то скоро дойдет штрихами
до этого места. Хотя и так больно тучно.

* * *
Плотная фраза, с оборванным краем
(как ленточка, вьющаяся над страстотерпцем,
которому кишки на вертел мотаем,
считая витки чуть севшим от стука сердцем).

Что там сказано? Не то чтобы не важно –
все дело в самих буквах, конечно,
все дело в шрифте, в этих высоких башнях,
в этой стене из камней безгрешных.

Тихо вьется она вдоль детского сада,
тихо навиваются кишки своей резьбою,
тихо смотрят на вертел дети из-за ограды,
тихо стражники Максимиана готовы к бою.

* * *
Шевелишь губами – ничего не слышно
с той ветки птичке той,
что и ростом не вышла,
и не вышла красотой,
и голосом не вышла тоже,
но только и знает, что пéть,
но только знает, чтó петь – всё то же:
«Ответь, ответь, ответь, ответь!»

* * *

Petropolis, diaphan…
P. Celan*

«Петрополь», «диафания» – в любом
из этих слов есть маленькое место,
где можно ткнуться вниз горячим лбом,
не думая о вычурности жеста.

Лишь черновой подстрочностью его
смутясь немного и гордясь немного,
прозрачное глотая вещество
начального бессмысленного слога.

_________
* Начало перевода стихотворения Мандельштама
«В Петрополе прозрачном мы умрем…»

* * *
Снег опять проходит мимо,
он идет не сверху вниз,
а справа налево, и в нём
ныряют синицы; всё мягко, всё мнимо,
всё только кажется днём,
всё только кажется днём,
всё только – шорох и писк.

* * *
Как птичка знает, где взмахнуть,
где крылышки сложить,
так ты поговори чуть-чуть
и замолчи на слове «жить»,
на честном слове, на пустом
словесном слове жизнь сложи
и падай, падай, падай в нём
сквозь ветра частые ножи,
и весь поранься холодком,
и обменяй, совсем внизу,
растущий в горле паденья ком
на взлета чистую слезу.

* * *
Всё неясно в ясности небожьей,
только и ветра, что рябит
воду в луже, новенькой, прохожей,
не прохожей хотя на вид,
а проезжей, не пеняют где
на кривые ружья свои
кленов-липок стволы, в рябой воде
вдруг из веток пуская хвоú.
Ясно всё в неясности божьей,
только и ветра, что трепать
эти нервы под воздушной кожей,
только и беды, что благодать.

* * *
Картофельное поле под снегом,
с черной канавой посередине, –
такая сейчас река, и ветер с оттягом
бьет по этой картине,
и слышен хлопок холстины, и чайка,
превращается в галку, изменяя спорту,
меняя майку сперва на фуфайку,
а потом – на ватник и посылая к черту
пух и перо, отточенное в полете,
и – пешком по грядке, с мешком за спиною,
с ленцой ковыряясь лицом в ледяном болоте,
глубину сводя к перегною.

* * *
Собака посреди двора
сидит и смотрит туда, сюда,
сюда, туда смотрит и сидит,
ей скучно, ведь жизнь – игра,
запах и немного голода.

От этого у собаки растерянный вид.

Не с кем играть в собачью жизнь,
запах весь еще пропитан водой,
водой пропитан еще весь запах,
а голод – слишком много возни,
чтобы заниматься такой ерундой…

Собака потягивается на передних лапах.