Ничего тебе — ни щупалец, ни жвалец,
ни щетинок, ни спирали хоботка,
чтобы только не сорваться с этих скользких покрывалец,
не сорваться и добраться до цветка,

чтобы только по зеркальному исподу,
выгибающему время на дуге,
подтянуться и запомнить округлившуюся воду
на развернутом горячем хоботке.

В дрезденском журнале «Оstragehege» (#66) эссе о Грегоре Лашене
в замечательном переводе Даниила Юрьева.
Cетевой версии перевода нет. Оригинал здесь.
Здесь и здесь – стихи Грегора Лашена.

Дерево ходит большим ходуном
заполночь по двору,
будто в нем ходит железный гном,
древко ища топору.

Только оно шевелится одно,
все остальные стоят
молча и смотрят в его пятно,
не отрывая взгляд.

…так удариться, что обернуться
серым, смотрящим в лес,
и, убегая в лес, обернуться
то ли с улыбкой, то ли без,
и чувствовать только мшарь под лапой,
только голод и сладкую тьму,
только страх, но не свой, и скользкие храпы
чужого горла, подступающего к твоему…

Прошлое — птицам,
Будущее — стрекозам.
Елена Шварц

Все облака перепутаны — где какое
быть должно, чтобы рассеять свет,
чтобы оставить листьев глаза в покое,
глаз близорукой листве тихо напомнить — «нет»…

Пусть гряды городят, пусть разбираются сами,
где чье место, пусть растет огород,
пусть ползут по дождю дымчатыми усами,
что подрежет один ласточкин разворот;

пусть распустятся все, знающие: где тонко —
там горошек цветет, там цветут огурцы;
пусть бегут между гряд, ставших эфирной пленкой,
ласточки наконец, отдавая дождя концы.

Вот и всё дальше дождь, и следом — его светлый,
но разомкнутый свет, прорéженный им как пыль,
пахнущий мокрой пылью, распускающий петли
зрения через одну, в которую вдет ковыль

воздуха, смазанного каждым своим движеньем
по самому себе, по шарикам водяным,
идущего по себе мелким сукровным жженьем
и без огня преходящего в дым,

щиплющий горло… Но где теперь эти слёзы!
На каждом цветочном дне, в каждом углу травы,
синие до слепоты, до дна дождевой желёзы.
Вот и всё, дальше дождь — только рифма листвы,

той, что ближе всего (всего точнее — осина,
костяшками по костяшкам застукивающая себя врасплёск),
той, что ближе всегда, чья дыхательная остина
держит сердце, идущее в рост,

перенимающее это слепое бегство
от корневых основ до корней волос
и обратно, как судорожное соседство
каждого с каждым — в голос, в лицо, вразнос, —

соседство с детскими голосами
птиц, выкармливающих своих старичков
под водяными солнечными часами
мясом откормленных червячков,

откормленных сладкой землей, землицей,
вечными обещаниями ее —
всем, что пóтом ее затянется, потóм утеснится
в новое черное тело свое,

всем, что пахнет сейчас, как только что срезано, сжато,
сорвано с веток, срублено, сметено,
пахнет раем — запахом без возврата;
так, наверное, там и должно

пахнуть (как здесь), как будто идут от края
поля зрительного огромные огненные косцы,
но не двигаются, в каждом взмахе сгорая
до горького пепла, до сладкой пыльцы,

до тишины, но не той, что ставит на место
слух, вправляя вывихнутый его сустав,
а той, что для слуха находит место
в самой себе, составом его став, —

звуком, целым звуком, но не звучащим,
а зовущим всё, что ни есть вокруг,
называющим всё по имени в этой чаще,
чтоб в ответ услышать звучащий звук,

но не зовущий, а проходящий мимо,
за деревьями, в сторону той реки,
где говорят друг с другом неостановимо
только глухие камушки и нéмые пузырьки,

в сторону той реки — немедленной ровной прозы,
что видит только деревья и облака,
которую видят лишь ласточки и стрекозы,
то низко-низко, то свысока…