БУМАЖНЫЕ МОСТЫ

БУМАЖНЫЕ МОСТЫ
Пять еврейских поэтов: Мани Лейб, М.-Л. Галперн, Г. Лейвик, З. Ландау, И. Мангер

Валерий Дымшиц задумал эту антологию 10 лет назад.
В 2006 году работа над ней была завершена.
И еще шесть лет книга ждала своего часа. Час настал!
Поздравляю моих коллег-переводчиков, сотворивших это чудо, –
Александру Глебовскую,
Валерия Дымшица,
Исроэла Некрасова,
Сергея Степанова,
Валерия Шубинского!

БЛЕСТЯШКИ

Паутинка на солнце — была, не была?..
Но о воздухе вскользь говорила.
Так и быть… Уцепился?.. Была не была…
Так и быть — как воздушная жила.

Так и быть: выбирай же меня, выдыхай,
вымывай до последней блестяшки,
полощи на закате мои потроха и
потом, на восходе, — костяшки!

День обратно идет — отдохнуть в холодке,
голубые размазав борóзды,
в черной миске, плывущей по черной реке,
шевелятся безвесные звезды.

ВСЕ РАВНО

Все равно, широким или узким,
разгладить или рассечь,
но телом тени, в запястьях чуть хрустким,
течь в эту скрученную течь,
воронку сужающегося света,
листвы смежающееся дно,
по роговице, по льду, под которым лето
так и осталось все равно.

ЛИСТВА (II)

К этому.

На самых сильных и горячих,
как Жаворонка легион,
не хватит слез ни-мать-ни-мачех
со всех четырех сторон.

Они дрожат, но не от страха,
а от желания войны,
и все ползет их «черепаха»
на жаркий огонь тишины.

И если их слепые жилы
вопьют всю зрительную сласть,
богам они пребудут милы
и первыми смогут упасть.

ПОД ВЕЧЕР

Длиннее теней Водевиля,
где каждый чиновник Дельво
под вечер готов без усилий,
как бант, развязать вещество;
длиннее, чем, кажется, можно —
не тени, а темная слизь,
как будто ползут односложно
на розовый свет мысли из.

Короче сухого пространства,
до самых отверженных нимф,
что бьются о край постоянства
своих иссыхающих рифм;
короче, чем все-таки надо,
чтоб к ночи вернуться назад
и выйти из этого Града,
где жаркие птицы молчат.

* * *

тьма лежит на горячих иголках
как пластинка над нами вокруг
и в крученых ее тихомолках
собира… собирается звук

это пыль это соль кровяная
собирается снова трещать
что-то там забыва… вспоминая
и потом забывая опять

в этом небе не будет прощанья
только маленький утренний свет
весь в царапинках как пищанья
мадему… мадемуазель Иветт

ОЧЕНЬ РЕКОМЕНДУЮ!

Залман Шнеур. ШКЛОВЦЫ (перевод с идиша под ред. В. А. Дымшица)

Получите много удовольствия. Я  поучаствовал в этом издании, в основном неудовлетворительно. Только замечательная редактура Валерия Дымшица спасла мои переводы. Публикую единственный удачный – маленький рассказ о больших и маленьких свиньях.

ПОБИВАНИЕ СВИНЕЙ

1.

Как только в Шклове пышно зацветают огуречные грядки, тотчас же расцветают и летние забавы. Дел — выше крыши: воровать, царапая руки, кислый крыжовник сквозь узкие щели в заборах; плескаться в разливе; ловить мух; копать ямы, когда сухо, и пускать в них бумажные кораблики после дождя; дергать волос на струны из конских хвостов; околачивать на кладбище несъедобные груши, которые поспеют только к Йом-Кипуру; рвать в канавах колючки и впутывать их в кудри друг дружке. Ну и тому подобные земные радости…
Однако лучшее из всех удовольствий — это утонченная забава, называемая «побивание свиней». Их бьют со всей страстью, со всей самоотверженностью, со всем пылом юности.
Сезон побивания свиней открывается в Шклове, как только из-под снега появляются кучи еврейского мусора и запираются свежевспаханные еврейские огороды.
Свиньи из мужицких предместий совсем не такие враги Израиля, как их хозяева-белорусы с вывороченными черными ноздрями и маленькими серыми глазками. Напротив, они питают слабость к еврейским улицам. Им нравится, к примеру, жирный еврейский мусор, субботние и праздничные отбросы. Им нравятся еврейские огороды, не так плотно огороженные, как мужицкие. Там можно проломить подгнившие жердины изгороди одним тычком рыла и закусить свежим огурцом или сладкой репой прямо с грядки. Да еще и отдохнуть на заболоченном берегу разлива после этой царской трапезы! Как можно сравнивать гойские песчаные пляжи с еврейским болотистым берегом! Пусть глупые люди бегут себе купаться и загорать там, на песке. На кой черт свинье песок? Что практичной хрюшке в нем делать?..
Визиты непрошенных гостей начинаются довольно рано. Сперва приходит самый большой и самый старый свинтус — хряк Алешки-сапожника. Величиной с годовалого теленка, с колючей щетиной на полукруглой, покрытой грязью спине, с огромным грузным брюхом на тонких ревматических ножках. Кажется, будто он идет на цыпочках. Походя, он все что-то вынюхивает и выкапывает. Ни одного червячка не пропустит. Он жадный и прожорливый, как старый процентщик. Он вынюхивает и покряхтывает. На его чумазом рыле вечно написана мрачная озабоченность. Еще бы, обеспечивать такое семейство, как то, что оживленно и почтительно тащится за ним, учить их, как вести себя в обществе!.. Сразу за хряком идут его дамы со своим подросшим и мелким приплодом. Свиньи и поросята всех размеров. И если эта компания начинает слегка безобразничать и шалить, старейшина на них прикрикивает, не поворачивая головы: «хрю-хрю»… То есть: идите как люди, ведите себя по-человечески!
— «Хрю-хрю»! — отвечает ему сзади мелкота. — Всё-всё, ведем себя прилично, по-людски…
Добравшись до еврейских улиц, свиньи начинают кряхтеть и охать, как припозднившиеся свояки, которые жалуются на ревматизм: «Ох-хооо-хрю-хрю, едва добрались… Неблизкий путь… Но чего не сделаешь ради добрых соседей!..»
И сразу же раздаются радостные «тосты» из еврейских дворов и огородов. Уважаемых гостей принимают с воодушевлением:
— Ю-у-у-с! Холера тебя забери!
— Ой, беда! Свекла!
— Погибли отруби! Болячка на твою трефную шкуру!
— Ужас! Пожар! Чума!
— Юс-юс-ю-у-у-с!
Растроганные такой теплой встречей, а также ушатами кипятка, осколками кирпича и поленьями, «сваты» заходятся фальцетом на все лады. Они восторженно визжат «и-и-и», будто рашпилем — по стеклу, и пускаются наутек в очень приподнятом настроении. Аж брюшки трясутся.
А куда бежать с набитым пузом после такой веселого застолья? Разумеется, в еврейскую лужу, покрытую зеленой тиной, на топком берегу разлива — прямо напротив дома дяди Ури.
Что теплая грязь полезна от ломоты в костях, а также удобна для лежания и барахтанья, пра-пра-родители Алешкиного хряка узнали еще до того, как богачи открыли Мариенбад1, да и Мариенбада-то тогда на свете еще не было. Сюда он и бежит, тряся барской требухой, и увлекает за собой свою собственную семью и прочие семейства В густом иле, среди тростника, можно растянуться бок о бок, как на, не рядом будь помянута, перине. Молодые сразу же засыпают. Только старейшина-ревматик никак не может улечься. Он охает, кряхтит, зарывается в ил, икает, встает и ложится, и вертится и клянет свою судьбу, свои старческие боли до тех пор, пока не выбивается из сил. Тогда он вздыхает огромным брюхом, вытягивает рыло и тоже засыпает.
И снятся ему давние времена: густые леса в глубине Полесья, вокруг пинских болот, где сотни лет назад жили его пра-пра-родители, дикие свиньи… Там заживо сжирали заблудившихся охотников… А теперь… Хрю-хрю, бабы в передниках гоняют его чем под руку попадет, обливают ушатами кипятка… Хрю, последние времена настали!
Однако даже этот беспокойный сон длится недолго. Вскоре приходят из хедера пообедать сыновья дяди Ури, и на курортников, растянувшихся в черной грязи, обрушиваются палки и осколки кирпича. Конец отдыху, конец лечебным процедурам! Бока еще даже не отошли, не прогрелись, да только что тут поделаешь: нужно вставать.
Первыми вскакивают поросята, за ними — их матери и старшие «братья». Но Алешкин хряк, старейшина, не успел отдохнуть, ему, бедолаге, лень вставать. Тяжелый и разбитый, приподнимается он на передних ревматических ножках и спрашивает:
—  Хрю?
То есть: «Что за шум?». Отвечает ему хором все семейство:
— Хрю-хрю! Батюшка ты наш! Враги напали! Торопись!
А он все не верит, этот старый толстобрюхий хрыч. Он ленится и, чтобы выиграть время, переспрашивает:
— Хрю?
Вместо ответа ему прямо в рыло летит осколок кирпича… И сразу же — вы только поглядите! — он забывает о своей тяжкой старости, своем ревматизме, своем толстом брюхе. С пугающей резвостью вскакивает он на все четыре и пускается бежать, как притворно хромой нищий, завидев полицейского… Он вихрем несется назад, в мужицкие предместья, а за ним — целая ватага свиней. Все визжат и зовут на помощь:
— И-и-и-и! Убили! Спасите, православные, зарезали! На помощь, христиане, погубили!..
Люди с облегчением думают, что с пакостниками покончено! Но как только братия возвращается в хедер — глянь-ка! — «сваты» снова тут как тут. Дорогие похрюкивающие гости из мужицких предместий.

2.

Случится иногда, что какой-нибудь поросенок не может найти дорогу домой. То ли он заблудился среди еврейских улиц, то ли его так хорошо «угостили», что он еле на ногах стоит. Тогда к вечеру хозяйка поросенка приходит его разыскивать. Сидят этак вот еврейские семьи после ужина на завалинках, а по улице вышагивает босая, в одном ситцевом платьице, Вася, благоверная Алешки-сапожника. Высокая, зловредная, с широкими скулами и злыми калмыковатыми глазками. Одной рукой она прижимает к себе большую ржавую жестянку и, наклонясь, бросает из нее одну за другой маленькие картофелины, чтобы подманить заблудившегося детеныша. Бросает и напевает ему сладко-сладко, будто своему сыночку единственному, который не хочет есть суп:
— Васютка, Васютка! Вась-Вась-Вась…
А ее Васютка преданно бежит за ней, хватает картофелинки, чавкает и урчит от удовольствия:
— Амру-амру-амру… Еще картосецку, мамочка, еще картосецку… Ем-ем… Иду-иду…
Смотрят евреи, и закипает у них кровь при виде такой любви к свинье. Слыхано ли! Уже и «Васютка»!
— Ты только посмотри на нее! — тетя Фейга поворачивается к дяде Ури и прикладывает палец к щеке. — Прямо кадиш!2..
— Слушай, — отвечает дядя Ури, — ее зовут Вася, а свинью — Васютка. Пойди разбери, кто в честь кого назван.
— И чтобы такое жрать! — сплевывает Эшка-соседка со своей завалинки.
— Ну и народ! — шамкает бабушка Лейка, тетка дяди Ури, и покачивает чепчиком. — Как говорится: горе вашей скотине, вашей еде, вам и жизни вашей.
Файвеле, мальчик, который учит Пятикнижие, с пылающим взором прислушивается к разговору взрослых. Сладкая песенка Васи и повизгивание поросенка раздражают его. Вот бы сейчас угостить этого поросенка кирпичом! Но он боится Алешку, Васиного мужа. У Алешки репутация убийцы. Говорят, что в Киеве, во время погрома3, он бил и грабил евреев… И с награбленного построил себе хату. Файвеле молча скрипит зубами, глядя на Васю и на поросенка: «Я тебе покажу Васютку, покажу тебе!..»
Он подзывает Рахмиелку, своего младшего братика, и шепчет ему на ухо:
— Видел этого Васютку? У него пятно под ухом.
— Да, да, так и есть, черное пятно! — пританцовывает младшенький.
— Ноги ему перебьем, — тихо и деловито, как заговорщик, говорит Файвеле.
И он держит слово.
Лучшее место для побивания свиней — огороженный двор дома дяди Ури. Когда Алешкин поросенок однажды наведывается на капустные грядки дяди Ури, из изгороди между огородом и двором вынимают жердину, сквозь эту дыру поросенка загоняют во двор, и ставят жердину на место. Теперь поросенок попался, и все готово для того, что задать ему взбучку. Пленный настороженно поводит своими обвислыми ушами. Он ясно видит, что несколько съеденных огурцов выйдут ему боком… И начинает искать дыру, чтобы выбраться. Только зря старается! Рядом с каждой дырой стоят как палачи лихие ребята с палками в руках и ждут начала экзекуции. От такой праведной забавы, как побивание свиньи, не откажется даже Велвл, одиннадцатилетний мальчик, который уже учит Гемору. Ради такого случая во двор призывается даже соседский парнишка Шмулик, сын шорника4.  Пусть знает, как люди живут.
Начинает разгоряченный Файвеле, ведь где какое озорство, там он первый. Тихими шажками он приближается к пленному. При этом держит занесенную над головой палку, держит крепко, как держит свой молот кузнец, и, обращаясь к поросенку, говорит сладким и приветливым голосом:
— Васютка, Васютка! Вась-Вась-Вась…
Поросенок думает, что с ним хотят заключить мир. И кто знает? Может быть, ему еще и картосецку подбросят… Никто не знает. Он встряхивает розовыми ушами и с явной надеждой издает возглас: «Хрю!». То есть: разумеется, с его стороны никаких препятствий не возникнет… Но сразу же вслед за этим реверансом он получает такой удар по черепу, что забывает все свои пацифистские идеи. Он бросается в другой угол двора, визжа и хрюкая: «Ой-ой! Он дерется!..» Но там уже стоит наготове Рахмиелка, который со всего размаха отоваривает его своей палкой. Только теперь поросенок видит, что это никакая не шутка, что это настоящие удары и настоящие костоломы. Он начинает звать на помощь: «Убивают! Режут!». Но прямо в рыло ему попадает камень, пущенный соседским парнишкой, сыном шорника, безобразником и бахвалом. А вслед за камнем — палка Велвла. У поросенка пропадает всякое желание причитать над собой. Он только повизгивает и клянется, что будет хорошим и благочестивым поросенком, что больше никогда не будет забираться в чужие огороды, что он… Да только кто его слушает, кто поверит свинье? Так он и бегает, ища спасения, из одного угла двора в другой, от одного негодника к другому, и получает ударов больше, чем колючих щетинок у него на спине.
Слышит тетя Фейга тарарам, стучит в стекло, высовывает повязанную платком голову из окна кухни и кричит:
— Файвеле, снова ты взялся за свиней! Тебе что, до зарезу нужно сцепиться с Алешкой, нужно тебе?
Из другого окна высовывается голова дяди Ури, в бархатной ермолке, и он говорит строго, но с пониманием:
— Свинью нельзя слишком много бить! Она запомнит, где получила тумака, и вернется.
Но это только слова. Знать-то братия твердо знает, что на эти проделки взрослые смотрят сквозь пальцы. Мальчики чувствуют, что взрослые ненавидят свиней даже больше, чем они сами… Тут все в молчаливом сговоре, даже строгие отцы и воспитанные сыновья:
«Ну, что поделаешь, попалась… Вот и бьют!»
Из поколения в поколение евреи видели в свинье воплощение всего гойского, всего злобного и нечистого — символ дикости, чуждости и тупой жестокости. Видели в ней тень, которая сопровождает все притеснения и осквернения, все кровавые издевательства… Ее жрут притеснители… От ее мяса и жира кровь у них становится нечистой, а сердце грубым. Нет, смрад свиньи, зажаренной на алтаре Храма во времена Антиоха Эпифана5, еще не выветрился… Голова свиньи, вытесанная на стенах Иерусалима во времена Адриана6, еще осталась в каком-то уголке мозга, в еврейском подсознании… Гои, которые машут перед евреями зажатым в кулаке углом полы7, помнят об этом до сих пор. И эта странная взаимная ненависть передается из поколения в поколение, как шестое чувство, — глубинное, труднообъяснимое неприятие живущего рядом с тобой Божьего творения. Сыновья Ури тоже унаследовали это чувство. Чем они хуже других? Родителям свинья отвратительна, а дети изливают это отвращение. К этой жестокой выходке они относятся со странной серьезностью, глубокой страстью, излишней решительностью, неосознанной мстительностью. Файвл, сын Ури, вкладывает в свои удары еще и всю горечь, накопившуюся в его сердце за время изучения Сварбе8. Он хочет рассчитаться за царя Саула, которого филистимляне убили у гор Гелвуйских9, за десять сыновей царя Седекии, заколотых Навуходоносором в Ривле10. Он хочет рассчитаться за Ханну и ее семерых сыновей11, за евреев, которых Алешка-сапожник избивал и грабил в Киеве, за штаны, которые порвали натравленные гоями собаки, когда он пошел купаться один… Никто этого Файвке не объяснял, но он чувствует, что во всех бедах на свете виновато «свинство»… Оттого-то он так скептически относится к якобы грозному стуку тети Фейги в стекло и к выглянувшей из окошка ермолке дяди Ури с ее весьма умным советом. Для видимости он кричит в свое оправдание:
— Эта свинья весь огород вытоптала, свинья эдакая!..
— Вытоптала, вытоптала! — хором свидетельствуют вся компания.
— Выпустите ее, говорят вам! — грозит им ермолка дяди Ури.
— Откройте ворота! — кричит платок тети Фейги.
— Оно сама не хочет выходить! — затягивает, будто хазан, мальчик, который учит Пятикнижие.
— Она сама не хочет выходить! — помогают ему его подпевалы.
Для видимости все-таки приоткрывают ворота и снова принимаются за поросенка, якобы изгоняя его со двора, на самом же деле больше гоняя, чем выгоняя… Но едва ермолка и платок исчезают из окон, избиение продолжается. Как только животное подбегает к открытым воротам, оно сразу же получает удар, и его гонят к следующему палачу. Теперь благородная работа дается легче. Животное ослабело и устало, ему едва хватает сил уворачиваться от палок. Оно больше не визжит. Только тихонько поскуливает. Кажется, что оно принимает удары со смирением. Вдруг поросенок выбивается из сил. Он оседает на задние ноги. Теперь наши герои напуганы. Стали белее мела. А вдруг эта падаль останется здесь? Все уже представляют, как Алешка-сапожник со своими разбойничьими глазами врывается сюда, чтобы забрать своего мертвеца… От страха мальчики теряют дар речи. Им стыдно смотреть друг другу в глаза. Теперь ворота открывают как следует и потихоньку, почти что с жалостью начинают выталкивать жертву: «Юс-юс-юс!». Поросенок, подтаскивая задние ноги, добирается до открытых ворот. Но едва переползши порог — глянь-ка! — бежит прочь со всех ног. Он уже хрюкает. Он стрелой несется прямо к заболоченному берегу разлива принимать теплую грязевую ванну. От предков он знает, что она помогает от ломоты в костях.
Через пару дней этот же самый поросенок возвращается как ни в чем не бывало: излечившийся, бодрый, с разыгравшимся аппетитом и намерением снова рискнуть…
Пророчество дяди Ури сбылось. Свинья хорошо помнит, где ее побили, и лезет в тот же самый огород, между теми же самыми жердинами, на тот же самый рожон.
И все начинается по новой.

1 Мариенбад (в настоящее время – Марианские Лазницы, Чехия) – курорт, пользовавшийся особенной популярностью у еврейской буржуазии. Славился своими грязелечебницами.
2 Так называют сына, так как в его обязанности входит читать кадиш по умершим родителям. Здесь употреблено со злой иронией.
3 Еврейский погром в Киеве (один из крупнейших в России) происходил 19-20 октября 1905 г.
4 В традиционной еврейской общине ремесленники принадлежали к низшему сословию. Соответственно, сын шорника не совсем подходящая компания для сыновей купца дяди Ури.
5 Антиох IV Эпифан, в 175—164 гг. до н. э. царь Сирии. В 168 г до. н. э. овладел Иерусалимом и в Иерусалимском Храме заклал на жертвеннике свинью. Иудеи ответили на это притеснение восстанием под предводительством Хасмонеев. Восставшие смогли изгнать греко-сирийцев из Иерусалима и Иудеи.
6 Адриан Публий Элий, римский император в 117 — 138 гг. В 132 — 135 гг. жесточайшим образом подавил восстание Бар-Кохбы. Основал на месте Иерусалима римскую колонию Элия Капитолина.
7 Так называемое «свиное ухо», традиционный оскорбительный жест.
8 Традиционное «простонародное» наименование Библии. Редуцированное «эсрим ве-арбе», то есть «двадцать четыре», древнеевр. По традиции считается, что корпус Библии состоит из 24 книг. На самом деле их больше, но родственные тематически книги объединяются в одну.
9 I Цар., 31:1-8.
10 IV Цар., 25:1-13, 2Пар., 36:12-20.
11 Вскоре после начала религиозных гонений на евреев Антиоха IV Эпифана были схвачены семеро братьев вместе с их матерью, и им было приказано есть свинину, чтобы доказать свое повиновение царю. Ободренные матерью, братья отказались принять участие в трапезе и после страшных пыток были казнены. Источник сюжета — IV Книга Маккавеев. Этот сюжет нашел отражение в Талмуде, мидрашах и средневековой литературе.

КАЧЕЛИ

Земли тяжелые качели,
кто раскачает вас,
пустые, легкие, не те ли
пустые легкие — сейчас,
когда не связаны дыханьем
со словом, что поднять должны,
пустым как воздух обещаньем —
для легковерной тишины?

* * *

берег ветра невысокого
невысокий ветер берега
всё что сказано осокой
что потом осокой переврано
переправлено на ту
сторону потока
где природа в пустоту
дышит неглубóко

УГОЛЬЩИК

Огульный рот многоугольный,
как яма угольная, а в ней
огромный угольщик невольный
всё загребает пожирней
и всё таскает вверх, наружу
мешок скрипучий за мешком
господ согреть в такую стужу,
когда не тает в горле ком,
а сам, в тяжелом черном теле,
он к стуже огненной привык
и знать не знает, что на деле —
не углежог, а истопник.