Д.

…так этим шаром, парным паром
катиться в голове двойной,
лицом к лицу, на сердце старом,
ошпаренном двойным ошпаром,
пробитом стрелочкой одной,
и выкатиться в чистый ветер —
давно затверженную твердь
и рифму к ней — наклонный вертел,
Стожаров ледяную жердь…

Воздух отыщет соринку в твоем глазу
и вылижет ее,
в щедрую затянув слюну-слезу,
в это серебро свое.

А твое ребро у него в глазу
бревном саднит,
и не вытянет из него слезу
этот жалкий вид,

этот, если в профиль смотреть,
какой-никакой пейзаж,
а повернись хотя бы на треть —
и натюрморта не дашь.

Последний вариант цикла, с дополнением (9).

1.

— Ветка воздуха золотая,
ну что ты всё машешь, машешь мне,
густо нáлитая, налитáя
в стаканчик света на стене?

— Оттого я машу, вдох милый,
что ты и меня не позабудь
и силу, и славу мою, и сливы,
и яблоки — прими на грудь.

2.

— День стоит сухой и мутный,
будто выколотили всю пыль
из листвы его минутной,
пересохших его жил…

— Жил не жил, и нé жил — вроде
тоже в общем-то и не жаль,
даже при сухой погоде,
даже если пылью стал…

3.

— Облака светлая голова
захвачена идеей света
и не раскалывается едва,
в шлем полыхающий одета…

— И темная голова в огне,
уже захваченная Троя,
бежит, не двигаясь, в окне,
в рядах невыдержанного строя…

4.

— Не знает места, не вернется,
всё смотрит и смотрит в темный лес:
кто там скачет, кто плачет, кто зовет, как зовется
каждое слово его словес?..

— Родная окраина, опушка,
чужие, страшные слова…
Хрустящих костей полна кормушка,
в середине — мертвая голова…

5.

— Уже цепляется к словам
колючей тонкой проволóчкой
четырехугольный воздух там,
где хочет быть обычной точкой…

— Не вытянувшейся чертой
на узкой досточке отбоя,
а точкой множественной той,
что ставят в небо голубое…

6.

— Не закрывают свет уже,
поворачиваются ребром,
буквы как листья, всё ýже, ýже,
белого цвета полон дом…

— Но поблескивает еще
шкуркой смысла в ответ
жаркому шарку Вещи
черный цвет, черный цвет…

7.

— Слова не глупее музыки,
просто музыка — слов умней,
два горлышка, оба узенькие,
сжимаются где-то в ней…

— Одно шуршит: «Пожалуйста…» —
и сглатывает слова,
другое: «Ну-ну, пожалуйся
на слова! Нá — слова!..»

 8.

— Что видишь?
— Только день, идущий понемногу
каким-то Чутьчевым, по краешку себя,
с какой-то тенью всё не в ногу, всё не в ногу,
сухую веточку всё в пальцах теребя,
сухую весточку всё пальцами читая,
всё мокрую в глазах не разбирая весть…
— Что слышишь?
— Ничего. Лишь пыльная, пустая
дорога, вдоль себя идущая, и есть.

9.

— Всё виноватое и всё стоит в углу
каким-то кустиком кудлатым,
дощечки сохлые считая на полу,
не считая себя виноватым.

— Всё невиновное и всё стоит в дверях
каким-то воздухом бескровным,
колечки солнца не считая на стенах,
но считая себя виновным.

Темно в глазах от солнечного хлопкá —
большими прачками расхлопнутого хлóпка,
и темнота засвеченная легка,
как наволочка на голове Каравайчука…

Сизый камешек всё толкаешь ногой,
а он обратно не скатывается…

Между голой правдой и правдой нагой
разница есть…

Ветру холодно в глазах до того,
что ледок в них схватывается…

А камешек — только оттого,
что ты еще здесь…

1.

Вертится на языке
жгутиком солоноватым,
ужиком узким, чужим языком
слово на том языке,
что захлестнулся канатом
на тонкой шее, набился битком

в узкое горлышко, в ту
злую свистульку, ту втулку
шепота-топота-штопота-та,
что пересохла во рту,
жующем свою цидулку —
Четыре Буквы, запéкших уста.

2.

На языке из костей,
в горькой таниновой шкуре,
шерстью обложенном, как бы извлечь
нищенку всех честей,
пóдатницу в Натуре,
эту, давно не родимую, речь,

мокрое это дрянцо,
эту гнилую бумагу,
эту клетчатку в чернильных соплях,
это слепое лицо,
и оборотку, и тягу,
в степень золы возводящую прах.

3.

Корень из бедной земли,
та же, всё та ж единица,
нечего больше на воздух делить,
только шестые нули,
в них — чуть живая водица,
теплая, сладко-соленая жить,

та, что на букве живет
в общей линялой тетради,
наживо вшитой в другой коленкор —
липкий засиженный пот,
бога какого-то ради
чуть пузырящийся жиденький хор.

4.

Как пузыри на губе,
синее перевирая,
красные ноты на память берут,
черной предвечной трубе,
адскому джазику рая
тихо вверяя свой радужный труд,

вертится на языке
мертвом живая гамета,
речь женомужескую держа
и оставляя в руке
горького зимнего света,
и вместе с ним от бессилья дрожа.

Что ни скажи, всё Тютчев на порог,
Верлен — в раздвоенный хрусталик,
но бедность эта не порок,
а впрок отложенный сухарик.

Не говори, ни даже не молчи,
ни даже не звени ключами,
а слушай, как звенят ключи
в пальто с печальными плечами,

в том старом, сердцем траченном пальто,
кому-то никому идущем,
кто в нем становится Никто,
куда-то не туда идущим,

где так легко, где так легко не быть,
что быть легко на самом деле:
на тяжести раскачивая нить…

О, умереть от этих вот качелей!

Свет осипший какой-то, сорванный
над стоящей, стоячей рекой,
ставшей тихой промерзлой ворванью,
желтой жирной трухой.

Докричаться ему не выдалось
до себя на другом берегу,
где каленая острая выморось
остывает в снегу.

Где стоят, в кось и кривь заколочены
Нордом низким, тяжелым, тугим
невысокого неба воочины,
дымом пьяные в дым.

Избитый сердцем, падает вверх
угольный скисший тяжеловес
пóтом на темное стекло,
за которым не то чтобы свет померк,
его и не было — гладкий срез
ледяного мускула, что свело,

а на срезе несколько, больше нет,
заусениц, оставшихся навсегда,
и губчатый спил кости,
пожелтевший от времени, вот и свет,
но, скорей, не оттуда, скорей, туда,
в свой скелет, остывший почти,

и горячий пот, припав к стеклу,
смотрит наружу всей росой,
всей чечевицей смерти своей,
веря лишь своему теплу,
уходящему по косой
полосой, всё ýже, темней,

а внизу, не знающее по чему
еще ударить, сердце стоит,
и сдерживает злость,
и видит, как, пересекая тьму,
его противник делает вид,
что греет лунную кость.