Что ты, скворушка, всё скворушка?
Отчего ты всё скворчишь,
отчего горячий створ ушка
мне закладываешь лишь
воском голоса, не помнящим,
что расплавило его,
воском, голоса не помнящим
золотого своего?
Отчего ты только створочка,
а не целое окно,
отчего ты только шторочка,
а не целое темно?
Отчего ты только сварочка
семерых в одном огне,
отчего ты только шкварочка
на кипящей тишине?
вольному чижику воля
невольному рай
зернышко слабая доля
на ней и замирай
есть в этой доле лазейка
туда о туда
где голубая до слез канарейка
знает слова иногда
4.
в два сустава разговор
вязкий говор черный двор
на дворе фонарик светит
как-то искоса в упор
говори о говори
повтори мне раза три
что-то тихое простое
сплюнь и после разотри
что-то там про жаркий тёс
кожи снятой в семь полос
что-то там про жоркий полоз
под коленцами волос
что-то там про чехарду
кишек в слипшемся аду
и кишок мешок дырявый
дуть решившийся в дуду
этот маленький урок
мне пойдет под корку впрок
эту маленькую урку
я запомню назубок
и потом когда потом
умным пóтом ясным ртом
я шагну ему навстречу
каждый раз при свете том
будет сброшенная с плеч
шкурка эту дрожь беречь
и об этом лишь об этом
будет будет будет речь
Олегу Юрьеву
1.
Die hellen Steinen gehn durch die Luft
Пауль Целан
Bavaksene mit klejne fligl shvebt a minien shtejner
Авром Суцкевер
Уже летят — не остановятся
и узко-узко воздух жгут,
и — вдоль ожогов — его сукровица
в узкий свивается жгут,
как будто кóсые свивальники
с их заполошенных пелён
разматываются и те, бессильные,
сброшены с двух сторон.
Без них летят, всему падению,
всей силе тожести должны —
не отдадут ни темнóты денно,
ни нощно — лýны Луны:
на них стоят, иною тяжестью,
иною кровью налиты,
передового отряда Множества
пламенные пяты.
Сюда летят, неуловимые…
О хоть бы в грудь один удар
их немоты, их молвы, помолвленной
с гулом, впитавшей жар
этого гула, страха, трепета,
терпенья, плача — чем больней,
тем глуше — тем сплоченней стретта та
молитвенных камней.
2.
Что ни скажи, всё Тютчев на порог,
Верлен — в раздвоенный хрусталик,
но бедность эта не порок,
а впрок отложенный сухарик.
Не говори, ни даже не молчи,
ни даже не звени ключами,
а слушай, как звенят ключи
в пальто с печальными плечами,
в том старом, сердцем траченном пальто,
кому-то никому идущем,
кто в нем становится Никто,
куда-то не туда идущим,
где так легко, где так легко не быть,
что быть легко на самом деле:
на тяжести раскачивая нить…
О, умереть от этих вот качелей!
3.
Ein Blatt, baumlos
Пауль Целан
И в бездревесности кружилися листы
Осип Мандельштам
Дерево падает с листа,
и лист висит
в воздухе, чья душа чиста,
висит и делает вид,
что не он остался так висеть,
а кто-то его приклеи́л,
или — что световая сеть
прочней деревянных жил,
висит и кружит голову тому,
кто читает с него
мелкую поперечную тьму
опыта своего,
своего, чужого, свои черты
говоря ему наизусть,
очертя подобием высоты
свою родовую грусть,
и опыт как Ossip звучит песком,
и Павел звучит как пыль…
Когда никто говорит ни о ком,
получается быль.
Еще стоять внутри шороховатых вод,
еще не выходить наружу,
еще не говорить по-птичьи: «Чей черёд?..
Порядка слов я не нарушу…
Нет-нет, еще не мой, ведь я еще немой,
ведь я еще совсем не слово,
ведь я еще ничьё и бледною каймой
по контуру ветвей развиться не готово…»
Говори, холодок, на своем языке,
называй, называй, называй
эту галочку в небе, эту птичку в руке,
это пятнышко воздуха на языке,
этой черной земли каравай!
Ковыряйся в мозгу, дорогой холодок,
шевели эту серую вещь
проволóчкой в процессе, как новый вещдок
предъявляй, запускай в эту рябь коготок,
раздувай кислородную пещь!
Пусть потуже горит, пусть гудит на духу,
вылетая в трубу на трубе,
барабаня по всем перепонкам вверху,
это чертово слово в пере и пуху,
чья беда запеклась на губе!
Небо отслаивает свое седьмое
покрывало — сеточку координат.
Куда же теперь лететь, свет мой, а?
Куда тут «вперед», куда «назад»?
Где тут выход, в этой посудной лавке?
(В каждой трещинке медленно тает лед…)
«Ну-ка прочь, воронье! — чайка кричит кафке. —
Туда — назад, а туда, мне, — вперед!»