Олегу Юрьеву

1.

               Die hellen Steinen gehn durch die Luft
               Пауль Целан

               Bavaksene mit klejne fligl shvebt a minien shtejner
               Авром Суцкевер

Уже летят — не остановятся
и узко-узко воздух жгут,
и — вдоль ожогов — его сукровица
в узкий свивается жгут,
как будто кóсые свивальники
с их заполошенных пелён
разматываются и те, бессильные,
сброшены с двух сторон.

Без них летят, всему падению,
всей силе тожести должны —
не отдадут ни темнóты денно,
ни нощно — лýны Луны:
на них стоят, иною тяжестью,
иною кровью налиты,
передового отряда Множества
пламенные пяты.

Сюда летят, неуловимые…
О хоть бы в грудь один удар
их немоты, их молвы, помолвленной
с гулом, впитавшей жар
этого гула, страха, трепета,
терпенья, плача — чем больней,
тем глуше — тем сплоченней стретта та
молитвенных камней.

2.

Что ни скажи, всё Тютчев на порог,
Верлен — в раздвоенный хрусталик,
но бедность эта не порок,
а впрок отложенный сухарик.

Не говори, ни даже не молчи,
ни даже не звени ключами,
а слушай, как звенят ключи
в пальто с печальными плечами,

в том старом, сердцем траченном пальто,
кому-то никому идущем,
кто в нем становится Никто,
куда-то не туда идущим,

где так легко, где так легко не быть,
что быть легко на самом деле:
на тяжести раскачивая нить…

О, умереть от этих вот качелей!

3.

               Ein Blatt, baumlos
               Пауль Целан

               И в бездревесности кружилися листы
               Осип Мандельштам

Дерево падает с листа,
и лист висит
в воздухе, чья душа чиста,
висит и делает вид,

что не он остался так висеть,
а кто-то его приклеи́л,
или — что световая сеть
прочней деревянных жил,

висит и кружит голову тому,
кто читает с него
мелкую поперечную тьму
опыта своего,

своего, чужого, свои черты
говоря ему наизусть,
очертя подобием высоты
свою родовую грусть,

и опыт как Ossip звучит песком,
и Павел звучит как пыль…
Когда никто говорит ни о ком,
получается быль.