Шарканье жестяной лопаты
по льду: шарк, шарк, шарк
в семь утра, чем богаты,
тем и рады шуршать
эти поскребыши ночи
в мягком еще мозгу,
как шаг слуховых отточий
вместо слов «не могу» –
ни спать уже, ни проснуться,
только просунуться мозгом туда, где
под ударами секундного кнутца
шаркает жесть по мертвой воде.

1.

Всё это кружево на быстрых злых коклюшках
старухи голые плетут
и заплетают в разных завитушках
напрасный вдох, напрасный выдох, там и тут,
и между этим выходом и входом,
по холодку цементному шурша,
идeт на бой с набыченным уродом
афинский мальчик – смуглая душа.

2.

Слова идут с темными вещами на выход,
еще знать не зная, куда их поведут,
где выдохнут, и кто воспримет их выдох,
первый там, последний тут;
вещи прижимают близко к сердцу,
как черных слепых котят,
и выходят, входят в узкую, низкую дверцу,
не оглядываясь, оглядываясь назад.

1.

Третий нелишний,
если поет
ветер нелишний
этих широт.

Проще под ветер
петь на троих
в роще, под ветер
мертвых твоих.

Хлебного ветра
с кем преломить?
В хлябях от ветра
вымокла нить

мысли суровой
и порвалась,
мыслью суровой
всýчена в грязь,

той половиной –
в серый восток,
той половиной –
в серый висок,

а вместо третьей –
воздуха строй…
(Если он третий,
кто же второй?)

2.

Свет преломляется как хлеб,
только с кем преломить его,
чтобы стал он горек, черств и слеп,
чтобы не взять с него ничего,

чтоб стало серенько, как есть
в общем каждому дню и так,
но неразделенно, и не съесть
в рыло одно этот хлеб никак…

Вот так и мы туда одни
шли втроем, но один из нас
третьим был, а мы, как эти дни,
были – их каждый серенький час.

Так и оттуда мы вдвоем
шли одни, но меж нами свет
был уже поделен, и огнем
черствым царапал в гортани: да.

3.

Ты считать умеешь до трех?
Вот – смех, вот – грех,
вот – бог, вот – порог,
вот меж оконных створок
смотрит на улицу старик
или старуха, но это – страх
и его мурка, морока, морок,
и взгляд их, как об стену горох,
бьется в Третьего,
в его укрепленный город.

Никакой тебе в природе дрожи.
Смотрит харею хорей,
настырным ямбом смотрят рожи,
и анапестом – лица зверей.

Под ручки берет амфибрахий
двух старых менад крендельком,
и дворник счищает с асфальтовой плахи
орфееву кровь со снежком.

Просто разговор, а не разговор-
ы одно, закадычное,
простое, как пот из пор,
и такое же неприличное,
и такое же общее, вот бы так,
как немой дурак,
называть все вещи по имени
одному и тому же – всё ы да ы,
ничего не брать из пустой головы,
только то, что взято из вымени.
Всё – в молочном родстве,
в милом поте лица,
всё в труде умирающем, вечном,
всё друг с другом на ы
и другого лица
нет и не было в рéчнике млечном.

Свет есть, и звук, но только нет ни слова
сказать, какой там свет, и цвет, и звук
всё начинают засветло, всё снова,
во тьме еще, с короткого тук-тук,
стеклянного тук-тук в бутылочку Моранди,
чуть розовую, серую почти,
хранящую слова, как будто бога ради,
стоящую у света на пути.
В бутылочном письме, размытом до агонии,
гонимом только пылью световой
никто не разберет, где звук, а где огонь, и
все ищут слово в розе ветровой.

Такие домá – у Рихарда Васми,
кубики мягкие, гуашевые,
стоят на канале, а мы вместе с вами
мимо них прогуливаемся важно так.

У них все рамы как будто выставлены
то ли взрывом, то ли Главным Оконным Мастером,
но это не дыры, а счеты истины,
костяшки, отщелкиваемые Майстером

Экхартом: это не это и то не то…
Оттого из них никто и не выглядывает,
хотя костяшки лучше, чем решето,
лучше взгляд косточки, чем и рядом нет

взгляда, лучше – вишневой, черешневой,
сливовой, фúговой, все равно, фигóвой,
лучше – апофатически всё отнечивать,
а потом придачивать всё по новой,

гуляя мимо красных, зеленых и желтых кубиков
и пересохших каналов, и буксиров Рихарда Васми,
мимо схематичной и редкой публики,
мимо шелестящих с утра сутр Вьясы.

1.

Как вас позвать, чтобы вы обернулись?
Всех поименно? Или – «деревья», «кусты»?
Всех имен я не знаю. Да и вы свои знаете что ли?
Как звучит это, к вам обращенное, «ты»?

Свет мой, зеркальце воздуха, несущее все отраженья
сущего на земле и в небесах,
дай в тебя наглядеться до боли, до жженья
в этих «мамврийских деревьях», в этих «синайских кустах».

2.

Вот обернулись… И что вам сказать? Не стоять же
так, рот разинув, дурак дураком!
Как обращаться к тебе, снежноягодный? Княже?
Красные ветки твои так обдало ледяным кипятком,

что как в червонном плаще, на червонном коне, конь и всадник,
ты на театре зимы, мимо копьями машущих строк
так проносишься, что пустынный колышется задник,
и отступает нарисованный на нем Гогмагог.

Я остаюсь в Царском, не двигаясь.
В. Комаровский

1.

Стоять, не двигаясь, как в Царском – Комаровский
(один из двух поэтов, погибших от первой войны),
закрывать глаза и смотреть, как бледные проростки
лезут сквозь бурую марлю, сложенную вдвойне,
сидеть на бобах, знать лишь оттенки ахейской прозы –
дерево, красную глину, кузнечный огонь, кровь и медь,
с почвой делиться кровью через мелкие ссадины и порезы
на локтях и коленках, нарочно падать и ни за что не вставать,
валяться в грязи, траве, ее быстро темнеющих соках,
в молоке одуванчиков, их золотоносной пылú,
ездить на шерсти земной, как блоха – на лохматых собаках,
лазить по стеблям бобов на последнее небо земли…

2.

Вертеть головой на все стороны запаха, падать
в каждую пору, каждую каплю, каждый сучий секрет,
Хозяину страха платить сладкую, бóрзую подать,
перед Хозяином силы за это держать ответ,
не поднимать головы́ попусту, и не выше ветра,
звезд в помине не знать и ненавидеть Луну,
гулкую круглую дырку, вынимающую все нýтра,
до последней голодной кишки, затягивающей: ну-у-у!
быть всегда только внутри, не видеть себя снаружи,
ничего о себе не знать, ничего при себе не иметь,
кроме собственной шкуры, что всех остальных не дороже,
потому что не знает, что напялена прямо на смерть.

3.

Видеть перед собой только на шаг, только извóи, завóи,
все во влажных зеленых ртах, – на цветоложе подъем,
чтобы его одолеть и окунуть глубокó в голубое
спираль своего хоботка – в шар, дождевой водоем,
кренящийся на ветру, крúнящийся под ветром,
вверх идти, будто идешь вниз, но верха и низа не знать,
и низáть на глаза, на ножки их, как на ветки,
шевеление цвета, цветов, дальше которых нет,
знать, не зная, что все искривления плоски,
знать расстоянье, не зная тоски его и длины,
пить из цветка в петлице, который вдел Комаровский
(один из двух поэтов, погибших от первой войны).

1.

Уличные маленькие слезы
(«это от ветра», «что-то попало в глаз»).
Воздуха слабые неврозы
воздухом лечатся как раз.
Что с ветра взять, кроме вечной позы!
Он фертом ходит мимо нас
и дарит маленькие розы
психеям нашим напоказ…

2.

фонари красиво как
разлучают свет
на иголочках-ногах
чуть стоят
а иголочки у самых глаз
кончаются
чуть уколят и сразу
назад
это слезы все
но слезы не от этого
и не слезы это вовсе
а пустяк
холодок на ободке
зрачка нагретого
выдул шарик водяной
просто так

3.

Прищурь глаза, смотри: вполнеба мотылек
стоит в слезящемся прищуре.
Вот это, Малларме, и есть, наверное, бог
твоей лазу-лазу-лазу-лазури?

Из маленькой слезы, и солнца, и ресниц –
вот крылья, голова и тело.
Вот, перед кем стоять, ходить и падать ниц,
пока слеза не обмелела…

4.

такая мелкая звезда
висит над веточкой
и говорит она всегда
кому-то «нетушки»

так мелко набрана она
что и не разобрать
за что она всегда одна
там отдана в печать

за что ее ее одну
глаз видеть норовит
зачем зрачок идет ко дну
на этот скучный вид

зачем ему та нонпарель
зачем губить глаза –
чтоб эту чушь и поскорей
заволокла слеза

и чтобы маленькой слезой
омылась веточка
и расцвела густой грозой
из белых «нетушек»

5.

Подарочек слёзный – какой там дар! –
лишь облачко одно
стоит и раздувает жар,
чуть обжигая дно.

И, правда, покалывает, и ресницы
как в черный уходят ил,
и свет опускает свои слезницы
на дно световых могил.