Интересно потухают
ленинградские огни,
тьма такая небольшая,
с дымным облачком внутри.
Этот ветер пахнет булкой,
испеченной только что,
пахнет горько, пахнет сладко,
как горящее пухто;
снежной радужною стружкой,
снятой сменою ночной,
пахнет горем, «гдежекружкой»,
пахнет смертью прикладной.
ЧТО ГОВОРИЛ СВЯТОЙ ФРАНЦИСК БРАТУ МАССЕО,
ТРИЖДЫ СПРОСИВШЕМУ «ПОЧЕМУ ЗА ТОБОЙ?»*
Я скажу, брат Массео, почему за мной, почему за мной, почему за мной.
Потому что из сердца у меня течет черный сладкий гной золотой волной,
потому что он льется на мечи князей, на перчатки пап, золотинки слов,
потому что он льется на сукно и шелк, на чертеж и счет, на литье и кров,
потому что Бог — скотник и ведет меня, как вонючий скот — в золотую клеть,
чтобы там я срамился, и взяла меня за мои бока в два прихвата плеть,
чтоб меня волочил Он по грязи назад, и держал в грязи, и кормил гнильем,
чтобы то посрамленье никогда уже не смогло уже порасти быльем,
чтобы жалко всем стало дурака меня, дурака меня, дурака меня,
чтобы всем захотелось гноя моего, сладости его и его огня,
чтоб скотины смутилась грязной и больной, страшной и смешной мира красота
и стояла с ней рядом, трогая рукой грязные бока, черные уста!
_________
* Fior. IX
В рукав, за шиворот — везде,
где кожа горяча,
быть ледяной смешной воде
и таять, щекоча.
В лицо, затылок, спину, грудь,
живого места нет,
летят комочки — садануть
и высечь красный цвет.
Но если — подставляй висок
и ничего не жаль,
из темноты летит снежок
и пробивает сталь…
ЧТО ГОВОРИЛ СВЯТОЙ ФРАНЦИСК
ДВУМ ХЛЕБЦАМ, КОГДА ПОСТИЛСЯ
НА ОСТРОВЕ ПОСРЕДИ ПЕРУДЖИЙСКОГО ОЗЕРА*
Хлебцы, хлебцы, из теплого еще совсем Пепла,
ваша корка еще не засохла и не ослепла,
треснет корка, и выглянут из-под нее глаза,
будем вместе смотреть друг на друга, в слезу — слеза,
будем трое в шалаше из колючек ночевать,
будет кровлей терновник, из татарника — кровать,
ляжем рядом и будем путать, где звезды, где шипы.
Сколько крошек в каждом из вас? Как на небе — крупы.
Сколько надо мне, чтобы не сдохнуть за сорок дней?
Ни единой, но полхлебца из пепла — всё ж честней!
Крошка крошки крошки крошки крошки, и так, пока
не вернется смерть в мýку, а из той станет мукá.
________
* Fior. VI
Такое дело: листьев нет,
и не на чем писать
одно и то же всем в ответ,
что смерти нет, как листьев нет, -
опять, опять, опять.
Такое дело: листья ждут,
а некому писать,
все адресаты тут как тут
и смертью маленькой живут
опять, опять, опять.
И как вам не страшно, птицы, вставать у самого края
на крылышке остром, в синий огонь другое макая,
так, чтобы, спустившись обратно, воздух расшить словами?
Ведь вы — грамотеи, а воздух — тетрадь, сшитая вами!
Но кто же вас учит грамоте? Где эта школа, птицы?
Кто правит ошибки, ставит галочки на полях страницы?
Не тот ли, кто ставит галочек там, на вспаханном поле,
чтоб вы не считали ворон, мечтая летать на воле?
Чтоб вы не считали себя, а всё чертили, чертили,
на длинной странице о страшной птице страшные были,
о той, у которой в ладони, ступни и ребро вжаты
пять слез-чечевичек, что задумчиво-голубоваты,
о той, у которой шесть крыльев, но трижды шесть не птичье,
а лишь человечье, цветиком чахнущее обличье,
и капают слезы из рук, и ног, и груди на меня,
и вдруг закипают в руках, ногах и груди у меня.
_________
* Fior. XV
И воздух, как прощание с ним,
свет в слуховом окошке,
где тонок, там и рвется дым
дыхательной гармошки,
где гуще, там еще стоят
колчаковские шинели
и видят мертвый Ленинград
на дне ночной метели.
В каком там плакали окне?
В каком беззвучно пели?
ЧТО ГОВОРИЛ СВЯТОЙ ФРАНЦИСК СВЯТОЙ КЛАРЕ
ВО ВРЕМЯ ТРАПЕЗЫ В САНТА МАРИЯ ДЕЛЬИ АНДЖЕЛИ
Веточка Умбрии, на которой и лед — как розы, и розы — как лед,
что благовония, хлеб твой пахнет, и вода твоя сладкая как мед,
и над соломою, на которой с трапезой нашей расстелен твой плат,
жар и сияние в холодке Портиункулы, как снаружи, парят,
и занимается от них серая пыль на голубиных сквозняках,
и поднимается к низкому своду она как воскресающий прах,
и крыша ветхая рада пламени, рада обрушиться наконец
прямо на гóлову — мне, от стыда сгорающему, совсем как юнец.
и над обителью жаркий воздух распаляется еще горячей,
небо в лес падает, и лес горит, и в лесу пересыхает ручей,
и обыватели бегут с ведерками в наш адский рай, наш райский сад,
веточку Умбрии спасать от розы льда горючего — и стар, и млад,
с ними — Пачифика, Бенвенута, и Амата, и Анджелюччия,
с ними — Чечилия, Кристиана, Франческа, Бенедетта, Лючия…
Так в Портиункулу они и ворвутся всем Ассизи, не чуя ног…
Поздно: доеден хлеб, вода выпита, и ты отряхнула свой платок.
___________
* Fior. XIV
Говори себе, повторяй
в молью траченный телефон,
что там скажет ворона: «Грай,
людина, как слышал звон!»
Там, где хворь, там и грянет хор
в ритме «Славься» на раз-два-три,
«мутабор», скажи, «мутабор»
и морской фигурой замри.
Пятилапой замри звездой
на каком-то кромлехе туч,
за дырявой кричи мездрой,
от наветренных слез горюч.
ЧТО ГОВОРИЛ СВЯТОЙ ФРАНЦИСК ВОЛКУ,
КОГДА ДЕРЖАЛ ЕГО ЗА ЛАПУ*
Брáт волк, брáт волк! Ну и лапа! Разве в людской руке
есть так много силы — не той, что в стиснутом кулаке,
и не той, что гнет железо и шеи железом гнет,
и не той, что в бледных пальцах держит сладчайший гнет,
а такой, что тихо в самой себе лежит, как в руке
чьей-то тихой, но не сильной, а знающей: всё в руке
чьей-то сильной, но не тихой и знающей: слаб — умри,
и у волка на сердце камнем ляг и лежи внутри
и наружу ночью долго смотри сквозь его глаза,
как из неба долго течет на ветру звезды слеза,
а над теми, кто рядом с тобой камнем лежит, не плачь,
ты — калачик, но и тот, кто отведал вас, не палач.
________
* Fior. XX