Этот лед как оговорка,
как ошибка (подско-, поско-),
тычет клювами синичья своркa
в примерзающее мяско.

Этот лед как оговорка
на тридцать лет вперед -
полыньи черновая корка,
ленингра-, петербургский лед.

Этот лeд как оговорка.
Чего тебе здесь, и в такую рань,
бaлерина, старуха, актерка,
соломея, танцорка, дрянь?..

Владимиру Беляеву

Свежая поросль топольков,
кадетские профили вдоль аллеи
с двух сторон. «Кто таков?» «Никаков…»
«Что стоишь? Проходи смелее!»

В две шеренги – не в два ряда,
веточки к носу, нос повыше.
«Никаков – это ерунда,
только снегом скрипи потише».

Смерть и выправка – одно к одному,
смерть и свобода – одно и то же.
«Мы пропустим тебя к Нему,
а дальше знаешь, на что похоже».

Как вертушки на вас трещат
листья сухие, которым не дали
вы упасть, когда шли назад, –
ваши маленькие медали.

Звук сужается, как в трубе,
в самом конце вашего строя.
Дальше каждый сам по себе.
Пал Илион, но не пала Троя.

Новый снег покалывает лицо,
старый — блестоньками — глаза.
Ветер ветку пнул слегонца.
Не береза, а бирюза.

Сколько сущностей, Демокрит,
в темном воздухе развелось!
Если каждая — абдерит,
защекочут дó смерти нос.

Столько глупости нанесет
за ночь эту поверх всего,
что собьется со счета счет
и получится не-число!

Выйдешь утром, откроешь рот
испаряющимся нулем,
видишь: снег разбит, огород,
и валяются дети в нем.

Никто уже ни за кого
не скажет «палочку»,
и Вóда, зная, где — кого,
идет вразвалочку…

Он говорил с корой до ста,
считал все тяжкие
и обещал из-за куста
достать за сяжки нас.

Из-за куста, из-под земли,
из одиночества
(за единицами нули
видны — до отчества).

Он обещал, что было сил, -
всех, из конца в конец,
как будто это — Иггдрасиль,
а он — последний жрец.

И вот пошел, и над плечом
дымок завинчивал
каким-то тертым калачом
в своей опричнине.

Вот повернулся. Не к тебе!
(«Хоть за себя скажу!»)
Беги по узенькой судьбе,
как по его ножу.

По перочинному перу
с наборной ручкою,
которым врезал он в кору
«смерть» закорючкою.

Беги и постучись в нее
сам кулачишками
хоть за себя, за всё свое -
перед мальчишками!..

..и всé на руках: кто контужен,
кто с дыркой в голове,
кому паек уже не нужен,
кто ищет руку в рукаве
пустом, кто всего лишь названье,
сплошное красное пятно,
лишь окончанье, -енье, -анье,
терпе-, рыда-, всё равно;
кому перевяжи потуже,
кому дай пить, кому дай жить,
кого отпой по буквам вчуже
и перережь родную нить,
и с головой накрой, и стонов
больше не жди от этих голов,
и на излетах перегонов
из гноем пахнущих вагонов
спускай тяжелые свертки слов…

Кажется, только глаза откроешь,
в меху собольем проснется Кузмин
с глагольной рифмой на «откроешь»,
которую знает он один,
которую знают все, конечно,
потягиваясь в своем тепле,
когда, как перстнем, пишет навечно
ее мороз на темном стекле.
Кажется, только веки закроешь,
и видишь — Кузмин в летнем пальто
стоит на морозе, а ты все ноешь:
«Иов… Иона…». И всё не то.

Деревья так разводят руками:
мол, что поделать, зима, зима,
и вы не будьте дураками
и каждой веточкой ума
промерзните до крупной дрожи,
до лютой ненависти к себе
зеленознающим ничтоже
сумняся, с птицей в голове.

Вдохни и выдохни тот воздух непечатный -
короткий, сильный ветерок,
ученья легкого начатки,
с полуслова идущие впрок,
пошли подальше, туда, где деревья
подвешены в ледяной пыли
кустами лютого отребья,
пошли подальше, гулять пошли
туда, чтоб встретить по дороге
сугробы в желтых пятнах ран,
отрубленные руки-ноги
Бирнама, зимний Дунсинан.

Так инеем приглушены кусты,
те красные, и розовые ныне,
и мы приглашены туда для полноты
картины, чтобы стать в картине
вот этой птичкой маленькой, что вот
мелькнула там и нет ее в помине!..

Чья тень склоняется походочкой своей?
Чьей тени падежи — сутулые одежки?
Чьей тени говорят: шагай, шагай скорей?
Чью тень едва несут кривые птичьи ножки?
Чьей тенью станет всё, в любом ее лице,
и в чьей тени она передохнет в конце,
и позовет кого, и с кем разделит крошки
последние?