Земли тяжелые качели,
кто раскачает вас,
пустые, легкие, не те ли
пустые легкие — сейчас,
когда не связаны дыханьем
со словом, что поднять должны,
пустым как воздух обещаньем —
для легковерной тишины?

берег ветра невысокого
невысокий ветер берега
всё что сказано осокой
что потом осокой переврано
переправлено на ту
сторону потока
где природа в пустоту
дышит неглубóко

Огульный рот многоугольный,
как яма угольная, а в ней
огромный угольщик невольный
всё загребает пожирней
и всё таскает вверх, наружу
мешок скрипучий за мешком
господ согреть в такую стужу,
когда не тает в горле ком,
а сам, в тяжелом черном теле,
он к стуже огненной привык
и знать не знает, что на деле —
не углежог, а истопник.

…так средь ясного неба несколько
капель на темный горячий лоб,
так что спросить за них и не с кого,
чтоб ответили, чтоб
только ответили, как такие
могут быть чудеса:
ясные маленькие стихии,
темные маленькие стихи и
вечность на полчаса…

Как тянет сквозняком холодный свет сюда
сквозь эти мелкие когтенья,
и воздуха тяжелая вода
иссечена лучом на тени!

Чем чаще бьет, тем чаще тень,
и может, вскоре — нам укрыться —
совсем исчиркает плетень
та, что снаружи, — световая птица.

И здесь у нас, внутри, появятся птенцы,
и будут с каждым днем все старше,
и будут с каждым днем все реже тьмы рубцы,
и будет с каждым днем светлей и страще.

Сказал как отрезал — ветерок
по линии слуха, по живому,
по линии жизни слуховой,
сказал, как отрезал уголок,
по-тихому, по-ножевому,
уголок от жизни угловой,

загнутый на память (кем? о чем?)
в душный мякиш, в лес наборный,
в ча и ща сухих причин,
в жи и ши, пробитые лучом,
в черное по белому и в черный
продубленный ледерин.

Чтó там было, что его туда,
в эту тесноту загнули с поля
в крапинку, как старческий висок, —
низкий ветер, ковкая вода
под Литейным: эта доля —
к морю, та — на заводской мысок?

Что же он теперь, совсем один?
Где же эта книжица-зигота?
Где же этот первый разворот?
На воде следы уплывших льдин,
и каштаны напряглись у Отта,
и кораблик по небу плывет…

Я тоже так умею —
не сеять, не прясть,
а горлом выгнуть шею,
и дотянуться всласть
до самой горячей корпускулы,
до самой горючей волны,
пока звуковые мускулы
не стали от крови черны.

Беги, любовь, наверх,  по этому холму,
по зрительной диагонали,
и там, где задохнуться положено уму,
простейшее свое сальто-мортале
возьми и сделай — головой во тьму.

Пока бежишь, смотри, как смотрит на тебя
тот, кем твоя дуга всё чуже,
кто снизу вверх всё смотрит, себя тобой слепя,
чьи близорукие глаза всё уже
и вот — молчат, себя тобой слепя.

Тогда им ты скажи, на том конце дуги,
последним, первым полыханьем,
прижав к закрытым векам горячие круги
шарлаховым, уже чужим, дыханьем,
на расстояньи вскинутой руки.

Чтó сказавший-в-сердце-своем
еще мог сказать!
Где эта улица? Где этот дом,
где покати голубиным льдом —
и в окнах стоит благодать?

Смотришь на улицу — чистый цвет,
никакой, никакой,
только и есть в нем то, чего нет:
ясное точиво, точный ответ,
бейт, пребыванье, покой.

К этому циклу.

            Нынче день какой-то желторотый
            Осип Мандельштам

            То в такие вот бедные дни
            Елена Шварц

Вот в такой вот, никак не начавшийся,
серый, в желтых приглядах огня,
астматическим шаром оставшийся,
так до верха и не дозвеня…

Вот в такой вот, Никем не обиженный,
просто видимый лишь со спины,
в этой строчке двоящийся, сближенный,
мы, двоясь, приближаться должны.