Выпуск шестьдесят четвертый и последний от 19 декабря 2015 г.
В этом прощальном выпуске Альманаха НКХ участвуют все действующие постоянные авторы
“Новой Камеры хранения”
Михаил Айзенберг (Москва)
Не будильник поставлен на шесть...
Ольга Баженова (Петербург)
и вот собрались они, и время первоначальное...
Владимир Беляев (Петербург)
сам я понял или научили старшие...
Александр Беляков (Ярославль)
сам я понял или научили старшие...
Игорь Булатовский (Петербург)
ЩЕБЕТ
Алла Горбунова (Петербург)
ОБЕЩАНИЕ ВЕСНЫ: ВОСХОД ИМЕН
Дмитрий Григорьев (Петербург)
СТАРЫЕ ПЕСНИ
Дмитрий Закс (Франкфурт)
Знаешь, а может и так сойдет...
Михаил Еремин (Петербург)
Не кормятся ли дрожжи от щедрот...
Ольга Мартынова (Франкфурт)
Ветер носит шары дождя над ее вертоградом...
Алексей Порвин (Петербург)
По-летнему вокруг звучащее...
Алексей Пурин (Петербург)
Жил на свете небогатый...
Арье Ротман (Кирьят-Арба)
Вдруг что-то меня отделило...
Сергей Стратановский (Петербург)
Иди туда, иди туда...
Дмитрий Строцев (Минск)
среди кузнечиков неумных...
Татьяна Чернышева (Петербург)
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
Валерий Шубинский (Петербург)
Кто это, где это? В лунном сиянии...
Олег Юрьев (Франкфурт)
ЦЫГАНСКАЯ ПОЛЕВАЯ КУХНЯ
Михаил Айзенберг
* * *
Не будильник поставлен на шесть,
а колотится сердце быстрей.
Темнота отливает, как шерсть
у бегущих бесшумных зверей,
и запутаться в этой шерсти
на излете ночном, как в стогу
потеряться — себя не найти.
Потеряюсь — найти не смогу.
Так ли светит последняя ночь?
На отметах бесследных ее,
без возврата метнувшихся прочь,
не такое блестит забытье?
Это новая тень — я не прав?
неизбежных приказов черёд,
так и старости длинный рукав
заворачиваться начнет,
как она поднимает к шести,
принимаясь на мерзлом снегу
разговором железным скрести,
сахарку говорить, сахарку.
Ольга Баженова
* * *
и вот собрались они, и время первоначальное:
все время блестит какой-то огонь –
земля горит? – лоскут то здесь, то там –
и всё как будто нет-нет да и черна,
и тут же сажа бела,
третье платьице взяла печальное;
иногда видят утро, а оно – свежесодранная кожура
целиком и с него самого как будто,
иногда видят вчера,
встречают ночь, и она овчина,
и молчит вода в котелке,
а речь как будто речмя рычит,
в общем, ничего,
почти не осязаемая стезя,
живая, неузнанная дичина
7 марта 2014
Владимир Беляев
* * *
сам я понял или научили старшие -
как дышать в молитвенное стекло.
а другие ходят сильно нараспашку
и дышат тяжело.
сам я помню. что такое? ничего не помню.
пол скрипит, начертываются круги.
или как поочередно открывают окна
дети - я которым - выйди помоги.
здравствуйте, которые, - собирайтесь в поле, -
не на кого будет посмотреть.
помолчим у двери, дверь оставим в поле,
как записочку на смерть.
а вернутся праздники, воскресенье птичье -
так отдаст ключи земля жива.
я на этот случай говорю потише -
то, что не слова.
Александр Беляков
* * *
за углом поджидает великая степь
обитает безликая выпь -
оттого ли когда ты пытаешься петь
получается лаять и выть?
даже если в аркадию влезешь босой
отряхая отеческий прах
ты великую степь приведёшь за собой
и безликую выпь на верхах
можно сплавить гранитом рассвет и закат
сверху выставить мраморный щит
но великая степь не заметит преград
выпь безликая не замолчит
ночь могла бы устроить из времени рай
но срывается память в полёт
над великой безликая чертит спираль
безнадежную весть подаёт
октябрь 2012, Рим
Игорь Булатовский
ЩЕБЕТ
Все коленца и все колена
возвратятся когда-нибудь
из за-речья, назад, из плена —
в горло птичье и птичью грудь.
Все музыки и все языки
перепрыгнут со всех сторон,
без-заветны и безъязыки,
речь кружную — Самбатион.
Перепрыгнут и — в клюв, и — в горло,
в горло синее, сверху вниз,
и — в набитую ветром гордо
грудь широкую птицы Зиз.
И смешаются с ветром снова
возле птичьего сердца в крик —
два-три слова, лишь два-три слова,
речь ведущие напрямик.
Все коленца и все колена
из за-речья сдадутся в плен
горлу птичьему… в плен из плена…
шевет… шевет… щебет колен…
Алла Горбунова
ОБЕЩАНИЕ ВЕСНЫ:
ВОСХОД ИМЕН
1
последний снег
снег-дождь
вот серенькая кашка
лежит-бежит в прожилках серебра
квашня расквашенная, промокашка
и черная зеркальная вода
и полужидкая слюда
и таль
и даль, в которую
уходят параллельно провода –
2
в ту даль высокую,
в которой запрозрачнеет
застуженный сиреневый хрусталь
и зазвенит рассеянная таль
и надорвется алая струна
нечаянная чуть голубизна
материи нежнейшей голубиной
а, может, ситец девушек фабричных
а, может, синяя речная глина
а, может, позлащенная лепнина
чумного солнца на дворцах барочных.
3
а что зима?
она была нема
а март нам возвращает имена:
журчанье, капель стук,
и свет, и звук
и хлюп сапог, и рев котов
и пробуждающийся сок
стволов, и ток
реки, взбрыкнувшей из оков
и семью семь цветов, как семижды семь слов,
зажгутся, лишь пройдет, как коробейник,
весна красна с ручьями и травой.
и имена взрастут из-под земли:
баранчик, и проломник, и вербейник,
седмичник, млечник, и цвет очный, полевой…
Дмитрий Григорьев
СТАРЫЕ ПЕСНИ
Мама, мама, я не стану солдатом,
закопай меня в землю на штык лопаты,
посади меня рядом с колючей розой,
спой мне на ночь бандьеру россу,
полей меня утром кока-колой,
отведи революцию мою в школу:
алые вишенки, косточки пули —
все дети наелись и тихо заснули.
О, белла чао, бандьера росса,
новая кожа под старой коростой,
посей на мне траву, разровняй сапогами
и выпей вина с моими врагами.
Дмитрий Закс (Франкфурт)
* * *
Знаешь, а может и так сойдет —
(Мы ведь свои с тобой)
Малою кровью, слепой душой,
Краешком, тенорком...
Будем считать, что декабрь студен,
Что над речной трубой
Кружится, снежной блестя паршой,
Гаснущий террикон...
Будем считать, что метель — метель,
Спящий квартал — квартал,
Что дотемна замело асфальт,
И добела — столбы.
Будем считать, что и я хотел,
Роя ходы кротам,
Глухо бубня, чтоб не слышать фальшь
Сношенных струн судьбы,
Всей ледяной немотой в висках,
Косной подлобной тьмой,
Всей неуклюжей побежкой строк,
Всей чепухою черт,
Плохо, ледаще, пускай никак
Этот не то чтоб мой
Выполнить легкий, как смерть, урок
Ставши собой — ничем.
Михаил Еремин
* * *
Не кормятся ли дрожжи от щедрот
Опары? Не жирует ли головчатая цвель,
Пушисто расползаясь
По сдобной выпечке?
Не спорынья ли изъедает золото
Преджатвенных колосьев,
Не на корню ли оскверненных златом
Товарной биржи?
2009
Ольга Мартынова (Франкфурт)
СТИХИ ИЗ РОМАНА О ДЕРЕВЬЯХ (3)
Ветер носит шары дождя над ее вертоградом.
Бусокрылая птица гребет против ветра.
Усоногие лозы ходят доглядом,
Бормочут балладу о будущих людях.
Деревья стоят, отвернувшись одно от другого.
Они надоели друг другу. Или не надоели?
Они вспоминают, что было,
Когда флюгера стучали свихнувшимся дятлом,
Мышиным летом:
Цикады из тайных своих цикаделей
Отстреливались как могли и умели.
Следы их трассирующих трелей
Остались ли? Были ли? Или?
А что теперь?
Лишь бусокрылая птица гребет против ветра,
Да ветер разносит балладу о будущих людях,
Да чучело из земли – как если бы церковь зарыли –
Торчит пообтертым крестом, мечтает о будущих людях:
Где все? Где всё?
Алексей Порвин
* * *
Игорю Булатовскому
По-летнему вокруг звучащее
не успокоить, не заткнуть
дождям – когда они по-дружески
своё ты-ты бросают в путь;
а время маленькое, старое
(к нему, пожалуйста, на Вы)
не разбирается в строении
растений тёплых, звуковых.
Здесь избирательная вежливость,
а к слову – как ни обратись,
ему, конечно, не понравится,
ведь в нём – расправленная высь;
где дрозд моргает и сутулится,
не видит в небе корешка,
срывая круглое жужжание
с мгновенной веточки прыжка.
Алексей Пурин
* * *
Жил на свете небогатый
русский барин молодой
под летящей белой ватой
и Полярною звездой.
Невысокий, смуглолицый,
резв и волосом черняв,
жил себе, певца Фелицы
лиру звучную приняв.
Путал Геную с Женевой,
дальше Риги не бывал
и с самой Марией Девой,
греховодник, флиртовал.
И сочувствовал он смутам
европейским, нечем крыть.
И прослывший алеутом
всё хотел его убить.
И в конце концов от пули
нехорошей умер он –
так, что щеки враз надули
Царь, и Церковь, и Закон.
А потом попы-писаки,
сопричастные Столпам,
порешили: быть во мраке
стервецу, служить чертям:
он-де Богу не молился,
он не ведал-де поста,
не путем-де волочился
он за Матушкой Христа.
Но Пречистая, конечно,
заступилась за него
и впустила в Царство Вечно
златоуста своего.
Арье Ротман
* * *
Вдруг что-то меня отделило
от башен, оград и полей
обманная грозная сила
свинцового сна тяжелей
забыв свое время и имя
растаяв под взором святым
с купиною неопалимой
пылал я огнем золотым
по мне пробегали столетья
как тихая рябь по реке
над миром пытался взлететь я
но съежился мир вдалеке
безмысленно и бессловесно
ни ночи не помня, ни дня
как камень я падал отвесно
и утро поймало меня
о Господи, что это было?
зачем возвращен я земле?
Тобой мое сердце забило
как ключ на синайской скале.
Сергей Стратановский
* * *
Иди туда, иди туда,
Где смог и черная вода
Под транспортным мостом,
как ближний гром грохочущим.
Там сквер без детворы, дворы несвежие.
В одном из них пятно
на крестоказнь похожее.
Иди мимо него
в большой трущобный дом,
На лестницу его
щербатую, крутую,
Карабкайся по ней:
площадки, двери, ниши…
Пусть с передышками,
но выше, выше, выше…
И, наконец, чердак,
но есть еще за ним
Ступени белые,
ведущие на небо
Навстречу ангелам…
Дмитрий Строцев
* * *
среди кузнечиков неумных
один кузнечик всех глупей
когда нелепый попрыгунчик
ты станешь чуточку умней
когда-когда устанешь прыгать
хлипкой лапкой дрыгать-дрыгать
природы зеркало смотри
рассвирепело изнутри
ей-ей еще рассвирепеет
и разлетится на куски
среди такой большой тоски
такой подавленной природы
один нелепый попрыгунчик
не теряешь ты свободы
ты веселый нарушитель
всей унылой красоты
среди кузнечиков неумных
самый-самый глупый ты
Татьяна Чернышева
Тамаре Юрьевне Хмельницкой
АНДРЕЙ БЕЛЫЙ
Как чудовищная птица,
Ты летаешь ночью мутной.
Будто пятна наши лица –
Засиделись до зари.
Ты заглядываешь в окна.
Клюв блестит морозной веткой,
Желтый глаз вращают утра,
Желтые – как фонари.
Тайна ветра – в птичьем пенье.
На гребне летит гудящем,
На волне густой и липкой,
Белоснежной – бинт на лбу.
Через пластыри на окнах
В щели тянет – будто иглы
С хирургическою ниткой –
Перечинивать судьбу.
Разноцветные неоны
Разноцвечивают перья –
Или пальцы? или перья? –
Руки, крылья, шумный хвост –
Как невидимая птица,
Ты летишь, роняя пенье
Во дворы и подворотни,
Через Мойку, через мост.
Тайна птицы – в красной клетке.
В ней кричат грачи и совы.
И один лишь красногрудый
Зяблик слушает тебя.
Настороженно и робко,
Настороженно и слепо.
Ты ему роняешь перья
И пугаешь иногда.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Петербургское виденье.
Головная боль, таблетки.
Суть зимы – в сокрытой тайне.
Хворь, ночник над головой.
Тайна ветра – в птичьем пенье.
Тайна птицы – в красной клетке.
Всех печальней и случайней –
Ночь, цилиндр, городовой.
Красный сумрак оперенья…
июнь 1989
Валерий Шубинский
***
Кто это, где это? В лунном сиянии
ездят на лодках, ходят пешком.
(Тучки небесные родом из Дании
сизым присыпаны порошком.)
Или скрипят по периметру скверика
восемь скамеек на ржавых цепях.
(Щелканье жестких лучей и истерика
ветра, который ничем не пропах).
Родом из Дании, родом из пения,
родом из Туле, из дали, со дна.
(В полночь заканчивается шипение
ветра – и схлопывается луна)
Но до утра выдыхают на столиках
блюдца, и звери волшебных кровей
ходят на лодках, ездят на роликах
в люминисцентной пыли до бровей.
Олег Юрьев (Франкфурт)
ЦЫГАНСКАЯ ПОЛЕВАЯ КУХНЯ
Ложки и плошки дрожат-дребезжат,
Глина и сало исходят парами,
Ужас с дороги бегущих ежат
В черное небо уходит шарами.
В ночь виноградную катит возок,
Парой цикад запряженный с зарею,
Узок проезд и разнуздан вязок,
Где я последнюю шкурку зарою.
Сало скворчит на ходу, на лету,
Сколько еще до французской границы?
Дым виноградный течет в темноту,
Тихо скрипят на вожжах рукавицы.
VIII, 12
|
