Часть первая здесь.
Часть вторая здесь.
I.
Что изнутри о стаканчик сердца звенит,
кровь помешивая как палочкой стеклянной,
чтó ото всех щедрот, чтó ото всех обид
тенькает утренней пташкой-раной?
Еще прижата ладонью ветра ледяной
к животу (уже тучнеющему по кругу,
уже чреватому смертью — белой, чистой страной),
но просачивается, просачивается, по звуку,
по звяку, по теньку, по теньке стыда
за всю эту жизнь, обернувшуюся тенью
скупого, широкого жеста труда,
прямого, как речь, обращенья к растенью,
к тому, что внутри теперь — ветром заросший сад,
а снаружи — ветер, обросший светом,
черные колеи без обочины: ни повернуть назад,
ни пропустить того, кто следом;
обращенья к тому, что внутри теперь — только слух,
а снаружи свой, чужеющий, шепот,
уходящий всё дальше, и вот он сам уже глух,
и вот он сам — только белая копоть,
осевшая на всем, что дышало в эту ночь,
забравшая всё своей шестиугольной решеткой,
забившая поры нáпрочь, напрóчь,
чтобы каждая гласная стала краткой и кроткой,
чтобы каждое слово стало короче себя,
но, как бы ни коротко, выпускало
белый клычок дыхания, мгновенным бельмом слепя
воздух и в нем оставляя жало
смысла, чтобы скорей умереть,
чтобы не жить в этом холоде, в этом твердом значенье,
в этом порядке слов, порядке едва на треть,
просто — сдавленных двоичной водой отчаянья
и так и примерзших одно к одному
своим теплом, и ставших от этого холодом,
и так и сложенных в зиму, в долгую стену, во тьму
тём, строящих черному гулу дом.
Это не ветер — ветер идет перед ним,
зачищая свет, ставя на углах заставы,
пристально глядя в глаза, оставляя в них ледяной дым —
для последнего слова немного силы и славы,
силы и славы стоять перед этой отчетливой глухотой,
что ходит в себе медленными, густыми волнами
ярости, ищущей берег, но взятой в круг пустотой,
четырьмя ее побéленными стенами,
в одной из которых долго не гаснет окно,
и свет фонаря за окном крошится, крошится,
и падая вниз, туда, где совсем темно,
до размеров зерна вырастает его частица;
и внизу светлеет, и не зёрна уже
брошены в землю, а земля брошена в зёрна,
и всходит в них белой сухой травой, старческим неглиже
снежного, говорящего правду, дёрна,
белого, как повелось, листа,
на котором слово напишет «пропала
тогда-то такая-то черта лица»,
в окне округленного до овала,
напишет, без точек и запятых,
с кривой рожицей и сгорбленным огуречком,
в ручках и ножках дрожа за этот и этот стих
и только прикидываясь человечком,
а на самом деле оно — пятно,
маленькая полостная ранка,
сквозь которую видно одно: темно
и страшно, до самого позаранка.
II.
С краю ляг и лежи, а когда придет к тебе время,
чтобы схватить за бочок, сделай вид, что спишь
и видишь, как в третьем, четвертом, пятом Риме
среди колонн пробегает мышь,
отбрасывая тень длинней, чем колонна,
когда низкое солнце под своим углом
смотрит на землю и видит мышь Аполлона,
бегущую под бесконечным столом,
с которого падают, падают белые крошки
хлеба, так много, что мышь сама
не рада, с трудом передвигая ножки,
и вокруг нее быстро наступает зима,
и утром пахнет как хлебом откуда-то с Охты,
и черный слезящийся воздух стоит в глазах,
и долго горят фонари, будто идут с вахты
шахтеры в длинных, на черных лицах, слезах;
и всё, что вечером знал наизусть, исчезло,
выветрилось из головы на воровском ветерке,
от удара его понтового жезла,
завернутого в газетку, зажатого в легкой руке,
и, с легкой его руки, исчезли все мелкие знаки
и дальнозоркие звуки; и вызревшие фонари
разом упали в снег, и втянули носом собаки
розово-серые скользóты зари,
и жизнь оказалась маленькой, синегубой,
с коромыслицем варежек в рукавах пальто,
с черными метками глаз, ужé сутулой, сугубой, —
как ответ на вечный вопрос из-за двери: «Кто
там?» «Это я». «Кто это — я?» Пустая
ветка скребет по стеклу, просит ее впустить,
в инфинитиве окна саму себя знать не зная,
зная лишь инфинитив темного времени — «жить»;
где и когда — все равно: в этом саду безымянном,
том безымянном саду, в обществе честных ворон,
в обществе белых воров, кому ничто по карману,
когда нищета стоит с четырех сторон
и просит не милостыни, но милосты́ни
у низкого солнца, холодного пятака,
приложенного ко лбу голубой, в ознобе, пустыни —
пýстыни единственного дурачка-
отшельника, чтоб охладить его мóрок,
пылкую толчею белых зверей в черепке;
ходи за ним попятам хоть сорок, хоть трижды сорок —
ни следа не останется на голубом песке,
топчи его зрачком, впечатывай в него роговицу,
черти́ по нему клинышки вкривь и вкось —
ничего не останется, зримого очевидцу,
но прочтется с той стороны, насквозь,
прочтется по ребрышкам, по нажиму,
задом наперед, с запада на восток,
прочтется, как пальцы читают зиму, —
по иголочкам крови, не чуя рук,
по коготкам, что увязли в немеющей коже,
когда по ней навстречу идет мороз,
и вытащить лапки птичка уже не может,
и замерзает, и в горле вступает кость,
полая зазубренная свистулька,
манок, вызубренный наизусть,
устного воздуха сужающаяся втулка,
до подножной óсти уже подснежного — «пусть»,
до последней занозы, последней зазнобы,
до последней ниточки холодка,
ниточки живой, на которую — только чтобы
примерить пока.
III.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Пустые, белые реплики, выпущенные строчки
(то ли актеров мало, то ли пьеска слишком длинна),
сорочьих крыльев следы на выпушке, на оторочке,
там, где кончается белая выдубленная страна
и не хватает пергамента, телячьей радости кожи —
затянуть это место, где было бобо
и поэтому было ля-ля, тополя, до несмыканья, до дрожи
в голосе, кроме листвы, не помнящем ничего,
не знавшем ничего, кроме этих лиц, дрожащих,
в слезах, размазанных по желтым щекам,
склонявшихся над ним всё безумней, всё чаще,
всё ниже и ниже — ко влажным его вискам,
на которых теперь маленькие узоры
сонного пара, ставшего бессонным льдом,
всё, что сказали холоду пóры звучащего жара,
всё, что стало их буквами, выведенными с трудом
по северным прописям, по нажиму
ветра павловского, что вяжет вензеля
вокруг шеи, стягивая сонную жилу,
особенно если всё ясно, и ниже нуля,
и звезды качаются вправо, и звезды качаются влево,
те, что еще остались в этом чужом саду,
те, что повыше, послаще, — перезрелые сливы
в мягких кристаллах сока, говорящие «упаду»,
а когда упадут, к утру, тогда все четыре угла платочка
сини от слез или до слез,
а в середине висит набравшая снега тучка,
и чайка пронзает ее насквозь,
как стрела — сердце; и деревья держат отрезки
воздуха и только и ждут прямой,
где на том краю тополей все окончанья нерезки,
даже если тебя зовут со двора домой,
и птицы летят, не видя конца и кромки,
как брошенный на ветер, кричащий сор,
туда, где все начала трудны и громки,
особенно если тебя зовут из дома во двор
играть в снежки и кричать, пока не сорвешь голос,
пока в нем льдинка о льдинку не заскрипит,
пока не нагуляешь гулкий звериный голод —
сожрать с потрохами весь этот певчий вид,
всё это пух-перо, воткнутое в бумагу,
эти коленца-лопатки, торчащие сквозь нее,
это кружение крыл, если прибавить шагу,
это, смотря свысока, колкое сердцу жнивье,
это босому ему чтобы кололо, кололо
маленькой жизни колó, белый вертящийся круг,
белый — как будто к доске вызвана целая школа
и получает колы́ — и зеленеющий вдруг,
и вращающийся всё быстрее, быстрее,
до того, что губ своих не различает чтец,
но читает, пока не сорвутся с них, рея
в новом воздухе ласточки наконец.
